Сергей Абрамов - 07-Требуется чудо (Сборник)

Короче, мир требовал мира. Или не так: избавленный от угрозы мирового коммунизма мир хотел жить спокойно и заниматься товарообменом — хотя бы даже и по Марксу.

Кстати, о Марксе. Коммунистический нарыв, удачно разрезанный немцами на востоке, нежданно-негаданно вырос на далеком юге, в знойной Африке, в давнем оплоте белых посреди черного негодяйства. В ЮАР он вырос, которая с сорок примерно седьмого года изо всех сил развивала социализм и прибрала к рукам соседние Родезию, Мозамбик, а еще и Намибию (то есть исконно германскую землю). Почему-то основная и мощная масса эмигрантов из бывшего СССР, опрометчиво выпущенная расслабившимися от военных викторий германцами, рванула в этот райский уголок. Если глянуть на карту, то и буквально — угол. К слову, политологи позже пытались анализировать причины такой миграции и ни к чему толковому не пришли. Живей всего оказалась ностальгическая версия. Мол, Трансвааль и Оранжевая республика — названия для русского человека небезразличные, мол, пращуры россов бескорыстно сражались за свободу юга Африки, так нынче их потомков сей юг логично приютит. Мол, собачка верная моя наконец-то залает у ворот. (Песня…). И ведь приютил. Так приютил, что одним из пунктов предвыборной программы крайней левой и весьма агрессивной партии «нео-наци», который помог ей собрать пристойное число голосов на прошлогодних (какой в прошлом году был год?..) выборах в бундестаг Германии, стал пункт о неизбежности крестового похода против красных африканских антихристов. А антихристы вовсю строили социализм по Ленину — Сталину, черные африканцы ходили у них по струночке и вопили: «Вставай, проклятьем заклейменный». Не сразу все это приключилось, но довопились: приключилось.

Поэтому, когда с Гитлером случился естественный капут, Германия круто повернула к проклятой буржуазной демократии и сильно дружественную — покоренной она была до пятьдесят второго, после стала именно дружественной — Россию вольно за собой повела. А та пошла, чего ж не пойти.

Но демократия демократией, а орднунг, то есть порядок, орднунгом. Гебисты, имеющие крутой довоенный опыт борьбы с инакомыслием, многое переняли у своих германских коллег, у тех опыт имелся покруче. Странная, к слову, закономерность выстраивается в цивилизованном мире! Когда все общество демократизируется, когда плюрализм рвется и мечется из любых дыр, когда неудержимая гласность оглушает (с телеэкранов) и ослепляет (с газетных полос), в тайных недрах тайных же служб безопасности сего общества варится, внешне, вроде бы замерев, какая-то страшная кашка, славно варится славными поварами и к положенному часу будет готова и подана к столу: кушайте, гости дорогие, чтоб у вас все внутри заколдобилось! Будто кто-то, объявивший демократию и даже конституционно закрепивший ее, наказал безопасникам: вас это, орлы, не касается, бдите дальше. Они и бдят, бдят крепко. А конституция — бумага, она все стерпит, она перепишется, ибо кто наврал, что написанное пером — топором не вырубить? Смотря какой топор и в чьих руках. На то и щука в реке, чтоб карась не дремал. В. И. Даль…

Надо отдать должное гебистам, они до конца расслабиться никому не давали, то и дело напоминали о том, что мировой коммунизм и мировой терроризм, свившие себе подлые гнезда в Африке и на Ближнем Востоке, не дремлют, а напротив. Напротив были взрывы на вокзалах и в супермаркетах, напротив были выстрелы из автоматов и пистолетов, напротив были злобные киднеппинги политических деятелей, угоны авиалайнеров, причем случалось это по всему миру, не обходя и Россию. Так что щуке и впрямь дремать не стоило в демократической России, и в демократической Германии, и в демократической Австрийской республике, как не дремала она в демократических Соединенных Штатах Америки, в оплоте плюрализма. А то, что — как в России всегда водилось! — гебистская бдительность здесь принимала тотальный, хотя и вполне демократический, характер, так сие объяснимо: вирус коммунизма, размножавшийся на земле Рюриковичей и Гедиминовичей после одна тысяча девятьсот семнадцатого огненного года двадцать пять без малого лет, так просто не сдается. Есть реальная опасность рецидива.

Когда Тит привез Ильина в Москву, то поначалу, пока Ильин хвор был, поселил его у себя, а жил Тит в двух хороших комнатах на Житной у самой Серпуховки. И районный уполномоченный гебе принимал дорогих гостей неподалеку — на Большой Ордынке его славная контора располагалась. Ильину предписано было отмечаться у районного гебиста дважды в неделю, первые разы Тит с ним ходил, а после, когда Ильин окреп, а он в первопрестольной на изумление скоро окреп, то сам на Ордынку ходить стал — в качестве променада. Процедура «отмечания» оказалась формальной: жив, не уехал, не был, не совершал, но районный гебист обнаружился мужичком разговорчивым и веселым, может, так по должности полагалось, и вроде бы даже сошелся с поднадзорным Ильиным — анекдотики там, байки из армейского быта, рассказики о жене-детках-бабках — с его стороны, конечно, поскольку Ильину рассказывать нечего было. Но слушать он умел и любил — всегда, еще с Той жизни, к нему однополчане, как на исповедь, являлись, вот и гебист в нем исповедника разглядел и изливал истерзанную в незримых боях душу. Если всерьез, то и впрямь он к Ильину добро относился, вот и адрес полуподвальчика подсказал, в котором Ильин и поселился, и живет, и по зарплате он ему — полуподвальчик в подведомственном гебисту районе наличествовал, а когда доброго человека перевели куда-то повыше, успел снять исповедника с еженедельного контроля, перевел на ежемесячный, а тот вовсе формальным оказался. Хотя новый гебист, не в пример старому, был сух и деловит, на пустые ля-ля казенное время не тратил: отметился и — катись колбаской. Ильин и катился.