М Стронин - Васка

- Перестань! Идем! Пойдем! Ну, перестань! - и в другую комнату его повела. А Гнуч ей-еле может.

- Лепили они... Не брал пивнухи... Трехнулись, стрались ведь... Клеш тут...

- Н-ну-ну! И перестань! И наплевать на все! Знаю, что не будешь больше, - вкручивала ему Васка. - Мы лучше танцовать будем. Я давно хотела, да клеши у всех, а я не люблю. А у тебя трубочка, и значит пойдем, если возьмешь... Возьмешь?

- Возьму... Ну, давай...

- Давай.

И начали танцовать они, потому музыка опять заиграла, Клява велел. А парнишки! - и диво! Точно чего вышло с ними. Глядят на Гнуча как рады, а на Васку с понятием будто. Кляву обступили, хохочут про все, девчонок разводят, которые со вздрыгиваньем танцуют - те и перестали уж.

А Васка смигнулась с Савкой и опять за Гнуча взялась:

- Как тебя зовут?

- Гнучем.

- Нет, а матка как зовет?

- По-разному... Гадиной, али дармоедом больше.

- Так... А ты, ведь, хорошо танцуешь. А петь ты умеешь?

- Умею. "Чум-чура", "Валеша-ша". Только забыл "валешу", а "чум-чура" - знаю. Начинается: "баба сеяла муку".

- Знаю, знаю, не надо! А играть можешь?

- Могу... только не выходит. Вот представлять бы, как Клява, я мог бы. Только не примут меня комсомольцы... Я уж знаю...

- Примут. Только не трусь... Я... - и вдруг Васка что было силы хвать Гнуча в бок. Крякнул Гнуч балдой, видит: рвет Савка Волгаря, кругом крик, писк, не разбери чего. Вот утащили Волгаря куда-то, Васка же руку платком зажала, а сквозь платок кровь капает. Тут Савка прыжком к ней, весь белый, глаза страшные. Ни пикни ему теперь.

- Идем? Перевязать надо.

- Пустяк... ничего... ничего... Гнуча возьми...

Савка без слова Гнуча под руку:

- Хряй!

И все трое пошли в аптеку.

--------------

Оказывается, что Васка хоть и танцовала с Гнучем, а все время она и Савка за Волгарем глядели. И как Волгарь подскочил на Гнуча с шабаром, чтоб удохать его, Васка хвать Гнуча в бок, отскочил Гнуч, а шабар - резь Васку в руку. Вот и поранил.

Ну, а дальше и говорить зря. У Васки зажило. А Гнуч теперь в Клявином клубе не хуже Клявы разделывает и даже сам представление сочинил одно. Оказывается Гнуча-то Пашкой зовут. А матка так и еще чище зовет его теперь:

- "Паша".

- Как бабу. Хы...

III.

Много тут чего будет и все правда.

Черная, густая от дождя, ночь была круто взлохмачена ветром.

На улице ни одного человека. Дождик мелкий и липкий весело рассыпался золотым песком по панели и рябил в лужах огненные гримасы фонарей.

Самый большой и радостный лоскут ветра долго носился по улице, то забиваясь в какой-нибудь двор, то неожиданно, с распростертыми крыльями, и как бы с криком: "ага-а, попались!" выскакивал обратно, звонкими пригоршнями дождя бросаясь в окна, то, распластавшись по панели, краями крыльев жестоко морщил лужи.

Но это озорство, видно, ему надоело. Он заворчал что-то добродушное и ковырнулся под мост, но вдруг, словно вспомнив что-то, или заметив интересное, снова выметнулся столбом на улицу.

Действительно, он увидел нечто не совсем обыкновенное.

По самой середине улицы шел парнишка. Парнишка был в кожаной, блестящей от дождя, тужурке, в кожаной же фуражке и при клеше. Шел он странно, совсем не торопясь, покачивая этак молодцевато плечами, держа руки неглубоко в карманах. Иногда он запахивал через карманы тужурку, иногда же настежь раскрывал ее, подставляя грудь навстречу упругому дождю. Лицо его блестело, а мокрый насквозь клеш прилипал к коленкам.

Обиделся ли большой лоскут ветра на парнишку, или были другие соображения, но он зачерпнул в оба крыла огромную охапку дождя и всю ее обрушил на парнишку, точно желая прогнать его с улицы. Но парнишка даже не заметил этого и так же, не торопясь, шел дальше.

Один во всей улице.

Не замечал же он ничего вокруг, потому что весь он ушел сейчас обратно, в свой клуб, на сцену.

... Эстрада в клубе была уже знакомая и потому не пугала, хотя и внушала уважение. Но что было за ней - не хотелось и думать. За ней - ждущая тьма. Эту тьму доверху наполнил беспощадный, подстерегающий, тысячеглазый взгляд. И хотя парнишка утешался, что взгляд "свой", состоящий из тысячи снисходительных глаз своих же товарищей по заводу, все же казалось, что тьма только этим и живет, что надеется на его смешные промахи. Подстерегала же она его потому, что он в первый раз выступает в таком серьезном деле.

- Савелий Клява! Сто шестьдесят фунтов! "Вырывание", - сиповато сказал спорт-инструктор притаившейся тьме.

Что-то косое нелепо метнулось в мозгу у Клявы и забилось в груди. Но тут же в ответ что-то надтреснуло в нем, и... он овладел тьмой. Овладел настолько, что как будто бы забыл про нее. Овладел настолько, что отыскал в этой тьме маленькую, острую точку и запомнил, где она. Эта точка, как тончайший усик, проходила сквозь тьму и тихонько и ласково бередила его сердце. И ради этой милой точки тело его и лицо, без всякого с его стороны напряжения, повертывалось к тьме своими самыми лучшими и нужными движениями.