Герберт Уэллс - Борьба миров (без указания переводчика)

Расставшись с артиллеристом, я спустился с холма и пошел по Хай-стриту, через мост, к Ламбету. Красная трава продолжала бурно разрастаться и почти скрыла дорогу через мост, но ее побеги уже покрывались беловатым налетом — губительная болезнь быстро распространялась.

На углу переулка, ведущего к станции Петни-Бридж, лежал какой-то человек, запачканный черной пылью, как трубочист. Он был жив, но мертвецки пьян.

Я ничего не мог добиться от него, кроме ругательств и яростных попыток ударить меня по голове. Может быть мне следовало остаться с ним, но меня отпугнуло скотское выражение его лица.

За мостом, на дороге, лежал слой черной пыли, становившийся все толще по мере того, как я приближался к Фулхему. На улицах царила грозная тишина. В булочной я нашел хлеб, прокисший, черствый л заплесневелый, но вполне съедобный. Дальше, по направлению к Уолхем-Грину, черной пыли уже не было, и я прошел мимо горевших домов. В этой удручающей тишине даже треск пожара показался мне приятным. Ближе к Бромптону на улицах опять стало тихо.

Здесь я вновь увидел черную пыль и мертвые тела. На протяжении Фулхем-рода я насчитал всего около двенадцати трупов. Полузасыпанные черной пылью, они, очевидно, валялись здесь много дней. Я торопливо обходил их. Некоторые из них были обглоданы собаками.

Там, где не встречалось черной пыли, город имел обычный воскресный вид: магазины были закрыты, дома заперты, шторы спущены. Повсюду тихо и пустынно. Кое-где виднелись следы грабежа — главным образом в винных и гастрономических магазинах. В витрине одного ювелирного магазина стекло было выбито, но, очевидно, вору помешали: множество золотых цепочек и часов валялось на мостовой. Я не счел нужным нагнуться, чтобы поднять их. Дальше, на пороге двери, лежала женщина в лохмотьях; ее рука, свесившаяся с колена, была порезана и залила кровью дешевое коричневое платье, а шампанское из разбитой бутылки лужей растеклось вокруг нее. Женщина казалась спящей, но она была мертва.

Чем глубже проникал я в Лондон, тем глуше становилась тишина. Это было, однако, не безмолвие смерти, а скорее тишина тревоги и ожидания. Каждую минуту тепловые лучи, уже спалившие северо-западную часть столицы, уничтожившие Илинг и Кильберн, могли коснуться и этих домов и превратить их в дымящиеся развалины. Это был покинутый и обреченный город…

В Южном Кенсингтоне на улицах не было ни мертвецов, ни черной пыли. И как раз вблизи Южного Кенсингтона я впервые услышал вой. Вначале мой слух почти не улавливал его. То было всхлипывающее чередование двух звуков — «улля… улля, улля», — повторявшееся непрерывно. «Улля… улля… улля… улля…» Когда я проходил через улицы, ведущие к северу, вой стал громче. Строения, казалось, то заглушали, то усиливали его. Особенно гулко отдавался вой на Эксгибишн-род. Я остановился, посмотрел на Кенсингтонский парк, прислушиваясь к странным далеким стенаниям. Казалось, вся пустыня обрела голос и жаловалась на страх и одиночество.

«Улля… улля… улля… улля…» — раздавался этот нечеловеческий плач, и волны звуков расходились по широкой, залитой солнцем улице среди высоких зданий. В недоумении я повернул к северу, к железным воротам Гайд-парка. Мне на минуту захотелось проникнуть в Естественно-исторический музей, забраться на башню и поглядеть на парк сверху. Потом я решил остаться внизу, где было легче спрятаться, и снова пошел по Эксгибишн-род. Огромные здания по обе стороны от дороги были пусты. Мои шаги отдавались в тишине гулким эхом.

Наверху, невдалеке от ворот парка, я набрел на странное зрелище — опрокинутый омнибус и начисто обглоданный скелет лошади. Постояв немного, я пошел дальше к мосту через речку Серпентину. Стон становился все громче, хотя к северу от парка над крышами домов ничего не было видно, и только на северо-западе поднималась пелена дыма.

«Улля… улля… улля… улля…» — плакал голос, доносясь, как мне казалось, откуда-то со стороны Риджентс-парка. Этот одинокий жалобный крик действовал удручающе. Вся моя отвага покинула меня; мной овладела тоска. Я чувствовал, что страшно устал, что у меня болят ноги и что меня вновь мучают голод и жажда.

Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу мертвецов? Почему я один жив, когда весь Лондон лежит, как труп, одетый черным саваном? Я почувствовал себя нестерпимо одиноким. Вспомнил о старых друзьях, давно позабытых. Подумал об ядах в аптеках, о спиртных напитках в погребах виноторговцев; вспомнил о тех двух жалких созданиях, которые, видимо, одни делили со мной власть над городом.