Николай Томан - В созвездии трапеции [сборник]

— Нет, не шутят, — печально качает головой Маша. — Это серьезно. Они и мне этого пока еще не говорили, но я знаю — уйдут… Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. А я без цирка просто не могу… Это они хорошо знают, потому и не решаются сказать мне о своем уходе.

— Ну что вы так разволновались, Машенька? — кладет руку на плечо девушки Ирина Михайловна. — Они же очень любят вас. И потом, зачем им уходить? Они хорошие гимнасты, а другой профессии не имеют.

— Они хотят учиться, — немного успокоившись, объясняет Маша. — Давно уже готовятся к этому. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друга друга. А я не сплю, притворяюсь только, почти все их разговоры слышу. В университет они хотят, и непременно на физико-математический.

— Господи, — вздыхает Ирина Михайловна, — просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать — знаете, какие конкурсы на эти факультеты?

— Они сдадут, — убежденно произносит Маша. — Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!

— Не печальтесь, Машенька, мы непременно что-нибудь придумаем, — ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. — Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.

— Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.

— Я-то не знаю! — смеется Ирина Михайловна. — Да у меня муж доктор физико-математических и сын почти кандидат тех же наук. Мало того — отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.

Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.

— Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник Юрий Елецкий.

Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:

— Какой там художник — просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.

— Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, — сердится на него Михаил Богданович. — Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.

Елецкий краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых он считает к тому же знаменитыми физиками.

— Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я — гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.

Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:

— К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник — Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры — Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическим обоснованием абстракционизма в живописи. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, — сердито кивает Михаил Богданович на Елецкого, — робеет перед ним, стесняется почему-то своей реалистической манеры.

— Зачем же робеть? — возражает Юрий. — Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.

Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свой кабинет. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.

— А мы вот что давайте сделаем — чаю выпьем, — неожиданно предлагает он. — Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? — вскидывает он глаза на молодого художника.

— Да нет, зачем же более крепкое, — смущенно басит художник. — Чай — это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.

— Ну так мы тогда это в один миг! Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я все сейчас организую.

И он уходит на кухню, а Михаил Богданович продолжает, слегка повысив голос, чтобы его мог слышать Илья.

— Этот Митро Холло в споре с молодыми художничками, отстаивающими реализм, буквально за пояс их затыкает. Их аргументация Репиным да Суриковым и в самом деле выглядит какой-то очень уж старомодной в сравнении с его теориями, оснащенными псевдонаучной терминологией.

— Зачем же псевдо, — снова возражает Елецкий. — Терминология самая настоящая, действительно научная. Я, собственно, зачем и пришел к вам, Илья Андреевич, — обращается он к Илье, вернувшемуся из кухни, — чтобы вы помогли нам разобраться, какое отношение к живописи имеет теория относительности Эйнштейна. Митрофан Холопов в каком-то подвале дискуссию устраивает по этому вопросу. Там будут главным образом те, кто именует себя ультраабстракционистами. От нас же, реалистов, только Антон Мушкин да я. Соотношение примерно два к десяти. Я бы и не пошел, но Антон отчаянный спорщик — ни за что не хочет от этой встречи отказываться. Он ведь не столько художник, сколько искусствовед.