Николай Шпанов - Земля недоступности

— Сказать вам правду, земляк, последнюю газету я месяцев десять, а то и год назад видел. Да и грамоте — то в этих краях вроде как вовсе разучился. Письмо написать ноне и то с затруднением приходится. Но того, о чем вы сказываете, читывать да и слыхивать не приводилось. У нас так полагают, что самоедин ноне уже больше инородцем даже и не прозывается. Как он в интернационале всех народов есть равный промежду равных и называется национал. А насчет прижиму ему, на мое мнение, тоже жаловаться не приходится. Взять хотя бы вот этого самого Илюшку Вылку. Ну, скажем, он, конешно, работящий, башковитый, прямо сказать, самоедин. Ну и притеснение ему едва ли какое учинить можно. Потому он как есть голова, так у нас головой и находится.

— То есть как же это головой? — удивленно вскинулся задумавшийся было Оленных.

— Вполне форменная голова. Как он есть председатель артели нашей.

— Инородской, небось?

— Не, зачем. В ней не только самоеды. Мы все в ней члены. Вот я сам и сынок мой членами состоим.

— Ну, а как же над русскими самоед этот самый верховодит?

— Голованит, как всякая голова. Вона спросите его сами, как он до этого дошел. Илька, а Илька, да брось — ка ты шамовку. А то, небось, у немцев впечатление голода происходит. Будто и не едал ты николись.

Илья поднял голову.

— Как мозна не едал. Едал я. А только такое не едал. Больна хорос шамофка тесь, — благодушно сказал Илья. — А ты чиво ко мине привязился?

— А вот, Илья, обскажи гражданину земляку про свое житье. Главное интересуется он, как это тебя в председатели артели к нам угораздило. Как это ты, такой дурной, а артелью править можешь. Ты не гляди, что земляк снаружи вроде как немецкий, а только он по нутру русак.

Вылка долго с задумчивым видом скреб под малицей.

— Ты, Михайла, цудной, рази мозна цево казать бис кумки? Кумка тара. Тады казать мозна. Давай кумку, парено.

«Парень» в смехе тряс седой бородищей.

— Сучий ты сын, Илюшка, без рюмки не дохнешь. Ладно, тут порядки европейские, а в европах у них, небось, закладать не возбраняется. Ин дам.

Михайло достал объемистую баклагу и протянул Вылке. Вылка взял было ее, но на полпути ко рту повернулся к Оленных.

— Коли ты, парень, земляк наса — пивай.

— А что тут есть? — нерешительно спросил радист.

— Ты пивай, парень, потом баить будес, — улыбнулся Илья.

Оленных нерешительно поглядел на обмызганный край баклаги. Он отлил несколько капель в стакан. Пригубил. Посмаковал. На лице появилось удивление.

— Никак водка, братцы?

— Самая что ни на есть чистейшая. Сорок градусов, — улыбнулся Михайло.

— Вроде казенки верно. Я вкус — то давно забыл. С самого германского плена не пробовал ведь.

— «Горькая» у нас прозывается.

— Горькай и есть… Уфф, — размазал Вылка ладонью по губам тяжкий вздох, оторвавшись от горлышка баклаги, — самой самоетьки вина.

— А ну — ка капните, землячки, мне несколько, — соблазнился Оленных. — Россией от нее отзывает.

— Пережиток, — важно сказал Михайло, наливая радисту в стакан. — У нас ноне это дело выводится. Вот только таких дурней, как наш Илья, не отговоришь. Да надо сказать правду, и все они, самоеды наши, больно горазды зашибать. А только власть как есть с этим непотребством борется и водку из нашей жизни с корнем выводит.

Оленных недоверчиво поглядел на Михайлу.

— И к примеру — сказавши, вот вы, земляк, так — таки не пьете?

— Ни вот столечко. Давно забыл и вкус и запах. Для этого дурня только и баклагу захватил… Но, впрочем, разговор наш в сторону пошел. Илюшка, ты от разговору не отвиливай. Обсказывай земляку.

— Циво обсказывать — та. Жись самоетьска, она какая жись. Всякий насу жись знает.

— Всякий, да не всякий. Ты, Илюшка, сейчас для всех европ обсказать должон. Как земляк он есть теперь чужестранец немецкий, то и должон ты ему свою жизнь вполне ясно разъяснить, чтобы он в заграницах дотошную передачу твоих слов иметь мог.

— Се казать?

— Все обсказывай, как ты был самый што ни на есть худой самоедин и как председателем стал.

— Ты мине, Михайло, обманить хотиш. Какой сказ самоетьски? Русак слусать не станет.

— Совсем напротив, господин Вылка, нам очень даже приятно, — вступился Оленных. — А самое главное очень нас интересует, в каком положении вы при советской власти находитесь и в каком направлении главнейшие основания ваших отношений с нею, как вы есть самоедский большевик.

— Какой моя больсевик? Нету больсевик. Больсевик больно умной. У нас на острову только одна больсевик самоетька — Тыко Вылка. Хороса мужик. Москва бывал. Цитать, писать мозит. А только у него партейный билет нету, как он беспартейный больсевик. А я какой могу быть больсевик? Как я есть только промышленник. А только на тот год я тоже больсевик стану.