Дмитрий Емец: Было у матери два сына...

— Кто там?

— Домоуправление. Новые расчетные книжки.

Едва мать повернула ключ, ее отбросили вместе с дверью и ввалились двое без формы, один даже в свитере. Первый громоздких очертаний, жутко пахнущий бритвенным лосьоном, остался в коридоре, крепко придерживая мать за локти, другой — со скулами монгольской вытески — держа руку в кармане, прошел в комнату и спросил слитно:

— Гюшилко?

Младший сын в одних трусах валялся на кровати, слушал плеер.

— Э-э?

— Гэ-Ю-Шилко? — раздельно повторил вошедший.

— Ну.

— Одевайся. Поедешь с нами.

— Куда?

— На кудыкину гору собирать помидоры, — монгольские скулы взмахнули ордером.

Гришка Шилко сел на кровати. Полноватый, нелепый, с изогнутым лирой тазом и гибким, словно пластилиновым лицом. Дракон на бедре, серьга в правой мочке, несколько высвеченных перьев на голове. Голос неожиданно толстый, глухой. Но в минуты волнения — как сейчас — с повизгиванием. Смех — одна непрерывная высокая нота. Обманчивая внешность — сознательно играет роль.

Мальчик с надломом. В шестнадцать лет глотал четвертинку лезвия, еще раньше ушел из дома и две недели жил на вокзале — в подсобке у мойщицы туалетов. Она была очень жалостлива, эта уборщица унитазов и сладковато пахнущих, в пивных подтеках, кусочков непереваренной пищи. В подсобке, выходящей одной дверью в женский туалет, а другой в мужской, было удивительно чисто. Одуряюще пахло хлоркой. Под столом по ранжиру, во всей своей воинской, протертой газетами доблести, выстраивались собранные на вокзале бутылки. Увидеть их можно было, только если лежишь на топчане, щекой к колючей, в сине-красную полоску дорожке. От той мойщицы в памяти остались стреуголенные старостью ножки и цепкие руки, которыми она, не отрывая от пола, двигала по кафелю ведро.

— Собирайся, давай! Целый день будешь ковыряться? — сердито повторили бугристые скулы.

— Вы что са-авсем? Ба-альные? Я Григорий Шилко. Григорий? Ясно? Чё пристали? — закричал сын.

— Как же, пристали... Одевайся давай, а то в трусах заберем. Сразу в камеру! — тут было произнесено несправедливое и обидное слово.

— Сам такой! — взвизгнул Гриша.

— Ты это кому, а? Мне?! А ну руки! — страшно возвысив голос, скуластый выдернул из кармана тусклую восьмерку наручников.

Увидев наручники, Гришка скатился с кровати с другой стороны и загородился стулом. Скуластый замешкался, выбирая между тем, чтобы перелезть через загроможденный тарелками журнальный столик, и более простым маршрутом — через постель. Вспрыгивать на жирную посуду было чревато для новеньких блестящих ботинок, постелью же он ощутимо брезговал.

Наконец, отбросив коленом столик, он схватил Гришку и стал решительно, но неумело, заламывать ему руки за спину. Один наручник он застегнул, а второй никак не получалось, хотя он дважды и двинул парня по шее.

Тем временем в комнату вбежала мать, ухитрившаяся вырваться и, причитая, повисла на милиционере. Тот стал оттирать ее резиновым плечом, но при этом выпустил Гришку и тот, вскочив с ногами на кровать, запрыгал в одном наручнике — перепуганный, нелепый, крича: «Отвяжитесь! Не я, не я!» Другой, громоздкий, стоявший в дверях, его не ловил, а только расставил руки, чтобы Гришка не выбежал.

Бестолковая такая ситуация. Он прыгает и матерится, мать плачет. Перекур в постановке: занавес опущен, Волк с Ягненком дружелюбно перекуривают в подсобке. Штатские тоже стояли озадаченные. Казалось, теперь все быстро разойдутся — люди не любят подвешенных ситуаций, в которых выставляются не в лучшем свете.

— Ну а нужен-то кто? Муж? На кого выписали-то?

— Не он, говорю, не он... Нет его, не живет дома! — мать кинулась к столу, схватила паспорт Гришки (там была дата рождения), потом свой паспорт, где на страничке «дети» плавали два штампа, потом побежала к соседям. И всё со слезами, с причетом, всегда отчего-то пугающим даже взрослых мужчин.

Стали смотреть ордер — в ордере имени-отчества написано не было. Только инициалы, фамилия и год рождения.

Скуластый и его напарник, слегка озадаченные, стали совещаться. Соседи тоже подтверждали, что не тот, другой. Да только эти двое в штатском уперлись. Не положено и все. Приказ. Не для своего удовольствия ходят. Для своего удовольствия на женах прыгают. Это пошутил тот, из коридора.

— Ну да, биля, отпустим, а там окажется — не того. Очень нам надо, чтобы лампочку в задницу вкручивали. Заберем, а там пускай разбираются. Не он — не посадят. Он — посадят, — подытожил толстый. Добродушно так сказал, а Гришке велел: