И. Окстон - Всемирный следопыт, 1926 № 09

Сегодня им не везло, но обстоятельство это их мало тревожило. Они по опыту знали, что ловля жемчуга — самая трудная из всех работ и похожа на азартную игру.

Амама раскрыла последнюю и самую меньшую из всех раковин и держала устрицу в руке, перебирая ее пальцами; вырвавшийся у нее слабый сдержанный крик заставил Дамеа оторваться от якорного каната, который он только что собирался тянуть.

— Ах, посмотри-ка! — закричала Амама.

Наклонившись вперед и взяв устрицу в пальцы, Дамеа нащупал в глубине мяса что-то, напоминающее камешек; едва переводя дух, он стал наблюдать, как девушка, разделив мясо, выдавила на яркий дневной свет что-то, похожее на сверкающий белый мыльный пузырь — жемчужину гранов в пятьдесят, идеально круглую и совершенную по цвету.

Амама держала ее на ладони и радостно смеялась; ее товарищ, сидя на корточках и положив локоть на снасть, смотрел, не говоря ни слова.

Но их радость быстро омрачилась печальной мыслью — Миланти!

Тогда они начали обсуждать положение. Они не хотели обманывать Миланти; по их расчету, при помощи добытого ими с начала сезона и того, что они еще добудут до конца его, им не только удастся удовлетворить все его требования, но, кроме того, купить еще и те вещи, о которых они давно мечтали, — в числе их была и губная гармония. Однако, они хорошо знали, что стоит только Миланти пронюхать об этом богатом улове, как он его выманит теми особыми чарами, которые ему присущи: по выражению Амамы, «он выговорит ее у них» и оставит их не только без жемчужины, но еще и в долгу у него.

И они решили скрыть свою находку.

— Я спрячу ее на берегу, — сказал Дамеа, пряча жемчужину в опоясывавший его стан и составлявший всю его одежду кусок бумажной материи. — Мы зароем ее у подножья большого дерева, растущего возле двери дома твоего отца, дерева, подобного которому нет на всем Тахеу.

Они вытащили якорь и взялись за весла. Когда они под'ехали к берегу, там собрались уже и другие пироги, и берег начал покрываться толпой.

Среди толпы, действительно, бродил Миланти в своем неизменном пальто из альпага и старой панаме, с вечной сигарой во рту, засунутыми в проймы жилета большими пальцами и большим брилльянтом на четвертом пальце волосатой левой руки.

Он поздоровался с Дамеа, и оба поговорили друг с другом несколько минут. Затем Дамеа при помощи девушки понес раковины, наловленные ими в этот день, в склад, находившийся возле дома Дамеа.

Покончив с этим, Амама направилась домой. Но ее слуха еще коснулись произнесенные шопотом слова товарища:

— Когда взойдет луна…

Подходя к своему дому, Амама заметила Первиса и Вайзмана за работой на небольшой просеке.

Девушка простояла некоторое время, смотря на двух компаньонов, затем заговорила с ними и поинтересовалась узнать, что они здесь делают. Первис, посмотрев на нее через плечо, громко рассмеялся.

— Что это она там бормочет? — спросил он у Вайзмана.

— Желает узнать, что мы делаем на участке ее отца, — ответил тот.

— Скажите ей, чтобы она убиралась к чорту, — посоветовал Первис.

Амама не стала ждать, чтобы ей перевели эти слова. Первис ее пугал, хотя она видела его только в профиль со скошенными на нее глазами и приподнятой верхней губой, выставлявшей на показ его длинные желтые зубы.

Она пошла дальше, но, дойдя до дома, остановилась на пороге.

Жан Калабасс был дома; он громко храпел. Девушка почувствовала запах водки. Амама села у большого дерева, единственного на Тахеу красного дерева, росшего к востоку от входа.

Она была дочерью Жана Калабасс, но дело обстояло так, как будто Жан Калабасс был ее детищем. Дочь обшивала его, готовила для него и заставляла быть опрятным; она хранила его деньги, когда они у него были; когда это было возможно, удерживала его от глупостей.

Отец где-то добыл себе водки, — и Амама сразу же инстинктивно поняла, что получил он ее от тех двух незнакомцев, которые работали на небольшой просеке, лежавшей к востоку от хижины.

Амама это поняла, и знала она также, что в данном случае она беспомощна. Ни разу в жизни не упрекнула она своего отца за его многочисленные мелкие прегрешения, — влияние ее всегда выражалось во внушении, никогда в упреках или обвинениях, и заставить отца сознаться в своей вине было совсем не по силам девушки. Она сидела в глубоком раздумьи, совсем позабыв об ужине, пока солнце не исчезло окончательно за горизонтом и огромные золотые звезды не засверкали над лагуной.