Михаил Зуев-Ордынец - Всемирный следопыт, 1926 № 11

«Но все же мы не берем на себя смелость утверждать, что подобного аппарата человек создать не может, ибо мы знаем, что изобретательность человеческого ума безгранична.

«Вот все то, господин сенатор, что мы имели сообщить вам. Это — наше об'яснение того загадочного явления, которое волнует и пугает весь цивилизованный мир. Бороться же с ним, уничтожить его мы пока бессильны, ибо в данном случае бессильна и вся наука, все знания, которые сейчас в нашем распоряжении. Но мы, а вместе с нами и ученые всего мира, еще не сдаемся. Мы будем искать, чтобы бороться…

«…Примите, господин сенатор, уверения в совершенном почтении…».

Следовали многочисленные подписи американских и европейских ученых.

Аутсон устало откинулся на спинку кресла. Он ясно почувствовал под напускной ученостью этой докладной записки одно: полную растерянность, бессилие и недоумение ученых.

«Бессильна даже наука, — думал сенатор. — Если уже гениальнейшие умы нации не могут об'яснить, в чем тут дело, то, значит, дело совсем дрянь. А кто может поручиться за то, что завтра не оглохнет вся Америка?..».

Черной беззвучной тенью в кабинет скользнул негритенок-бой. Протянул сенатору на подносе визитную карточку.

Аутсон прочел:

А на обороте бледным карандашом:

«По поводу нью-йоркской загадки».

«Шарлатан, — подумал Аутсон, — один из тех, которые тысячами обивают мои пороги. Пользуясь случаем, надеются выманить тысчонку-другую долларов. Не приму», — решил сенатор. И вдруг, не отдавая себе отчета в своем поступке, кивнул утвердительно головой.

Выдрессированный бой широко распахнул дверь. Стремительным броском влетела в кабинет маленькая фигурка и замерла у стола сенатора. Аутсон вскинул глаза. Перед ним стоял урод-горбун.

«Теперь уже поздно, не прогонишь», — подумал, раздражаясь, сенатор.

Резким жестом указал на кресло, приглашая гостя садиться. Горбун протянул ему записку:

— Если вы заплатите мне миллион долларов, то я, Бакмайстер, найду вам виновника нью-йоркской глухоты.

Аутсона поразила громадная сумма требуемого вознаграждения. До сих пор еще ни один шарлатан не заводил разговора о миллионах.

«Если это и авантюрист, — подумал сенатор, — то из крупных. Ухо надо держать востро».

Брезгливо морщась, он написал:

— Я заплачу вам два миллиона долларов, если предложение ваше серьезно. Но что можете сделать вы, когда в данном случае бессильны лучшие ученые Америки и Европы?

Вместе с этой запиской Аутсон подвинул Бакмайстеру только что прочитанный доклад научной подкомиссии. Горбун перелистал его небрежно и, презрительно улыбаясь, написал что-то на полях.

— Все ваши ученые — ослы. Эта загадка по плечу одному мне, Бакмайстеру, — прочитал удивленный сенатор.

— Если это не тайна, об'ясните, откуда у вас такая уверенность? — спросил запиской сенатор.

Горбун бесцеремонно сдернул со стола сенатора большой лист бумаги и нервно застрочил карандашом. Пока он писал, сенатор с любопытством разглядывал этого таинственного уродца.

Тщедушное, изуродованное горбом тельце, казалось, с трудом несло тяжесть громадной головы. Оттопыренные, как крылья нетопыря, уши, выпуклый, нависший над глазами лоб, переходивший в лысину, и острый, треугольником, подбородок, уродовали лицо профессора, делая его жутким и отталкивающим. Уголки тонких губ то-и-дело дергались в злой и презрительной усмешке. Близко посаженные друг к другу, маленькие глазки его ежеминутно беспокойно перебегали с предмета на предмет. Но когда взгляд их встречался со взглядом сенатора, то Аутсону делалось как-то не по себе, и он отводил свои глаза в сторону.

Горбун поднял голову и бросил на стол сенатора исписанный лист.

Он написал:

«Я — профессор Копенгагенского университета. Там же, в Копенгагене, я познакомился с одним молодым ученым-любителем, неким Оле Холгерсеном, шведом по национальности. Нас сблизила общая идея — желание создать машину, которая уничтожала бы все звуки на нужной нам площади. Во время нашей совместной работы над этой машиной я поражался громадными знаниями Холгерсена. Я должен сознаться, что он, не профессионал-ученый, а простой любитель, знал больше меня, старой крысы, отдавшей всю свою жизнь науке. И в нашей работе первенствующее положение занимал он, а я был не более, не менее, как его помощником.