Д. Мак-Муллен - Всемирный следопыт, 1929 № 12

Из комнаты с костями нас провели в маленькую лабораторию. Здесь стояли корыто и ведро с клеем. Чтобы закрепить трухлявые кости, их опускали в клей, а потом высушивали. На полу был разложен могучий позвоночник. Тысячелетние кости отогрелись в клее и обдавали тошнотворной затхлостью. Глотая густой зловонный воздух, мы внимательно осмотрели музейную «кухню».

Когда костяк будет проклеен, его скрепят пластинками и поставят в одном из вестибюлей здания. Нам показали то место. Это будет достойное стойло для гиганта. Четыре белых колонны возвышаются по сторонам. У одной из них уже стоит старший собрат мамонта — окаменелый кряж третичного дерева.

Однажды великий Кювье [9] Ж. Кювье (1769—1832) — знаменитый естествоиспытатель, основоположник сравнительной анатомии, палеонтологии и естественной системы животных. обрадовался как ребенок: ему прислали из России грубый рисунок скелета мамонта, который полностью подтвердил его гипотезу. Этот научный праздник имел перед собою длинную вереницу будней. Ученые того времени не знали мамонта и считали его кости слоновыми. В подтверждение своей догадки они ссылались на римские легионы, которые-де заводили своих слонов не только в Германию и Францию, но случалось и в Англию. Кювье, имевший в своем распоряжении отдельные кости мамонта, утверждал, что это древнее животное никак нельзя отождествлять с современным слоном. Шли годы.

Тем временем ка крайнем севере далекой Сибири медленно подготовлялись события. Однажды летом скромный тунгус-охотник Шумахов после неудачной охоты в устье Лены переехал на Тамутский полуостров. Бродя по берегам озера Онкуля, он заметил в глыбах льда какую-то бесформенную массу. Охотник заинтересовался и ежегодно заглядывал в эти места. Прошло два года и из обтаявшей глыбы стали выступать бок зверя и клык, а еще через два года вся туша свалилась на прибрежный песок. Это был мерзлый мамонт. Шумахов впоследствии взял из него самое ценное — бивни, а тушу бросил на месте. Между тем мамонт продолжал обтаивать. Доисторическое мясо так хорошо сохранилось в сибирском леднике, что было даже съедобно: охотники-тунгусы в глухие голодные месяцы не раз кормили мамонтом своих собак. Не брезговали им и белые медведи, волки, лисицы. Вся туша была разворочена, кругом валялись клочья шерсти, и во все стороны расходились тысячи звериных следов.

И только в 1806 году, через семь лет после первого прихода Шумахова, в эти места приехал сотрудник Академии Наук Адамс. Он нашел вместо туши вонючие следы многолетнего пиршества. Тем не менее трофеи Адамса были ценны: он увез почти целый скелет животного и кожу, покрытую густой шерстью и настолько тяжелую, что десять человек едва дотащили ее до места погрузки.

Слух о находке прокатился по всей Европе, а через некоторое время в музее Академии Наук встал трехметровый гигант. Кювье торжествовал, а мамонт, как особь, получил полное признание…

Перед вечером мы сидели с приятелем на вековых киевских горах. Внизу дымили заводы Подола. За ними струился голубой конвейер Днепра. И дальше — курчавые сгустки зелени, огромные посады и поля, поля… Находясь под впечатлениями дня, мы старались вообразить себе то время, когда в этих местах бродили мамонты. Это почти не удавалось. Мы только что вспоминали историю онкульского мамонта. Внезапно меня осенила соблазнительная мысль. Я начал осторожно:

— Послушайте. У каждого мамонта есть своя история…

— Пожалуй, — согласился приятель. — Но что вы хотите сказать?

— Ничего особенного… — отступил я на шаг, а помедлив немного, спросил: — Вас удовлетворил музей и эти кости?

Мой спутник замялся. Тогда я пошел в атаку.

— А вероятно и табурищенский мамонт при втором рождении на свет имел свою историю.

Приятель сделал вопросительное лицо. Я пошел напрямик:

— А не махнуть ли нам на его могилу?

— В Табурище?

— Да, в Табурище.

Мы недолго размышляли. И не успели на Подоле загореться цепочки огней, как решено было продолжить длинный ряд мамонтоискателей еще двумя фигурами. Предстояло спуститься вниз по Днепру километров на триста.

И вот на другой же день мы снова сидели на палубе. На этот раз она в несколько рядов уставлена корзиночками с клубникой. В воздухе носится сладко-пряный аромат слегка закисающей ягоды. Днепр солнечно ясен. У берегов, медлительные и трудолюбивые, скрипят колеса-самокаты. Это кустарные мельницы и сукновалки. Обгоняем плоты. Их мокро убогий обиход весь как на ладони. Вот двое повисли на загребном весле, третий сидит около соломенного шалаша и внимательно ищет в снятой рубахе. Пучок подмокшего сена, какая-то рванина, разбухшие лапти, скучающий пес… Суровый быт тяжелого труда! Но нередко на плотах красуются кокетливые фанерные домики. Это — забота Украинлеса. Целыми караванами тянутся плоты вниз, на Днепрострой. Там, за порогами — лихорадка, борьба и напряжение. А здесь — мирные речные картины. И кажется, будто около этих плотов и колес-самокатов даже время идет по-иному: медлительнее, с развалкой и ленцой.