Array Коллектив авторов - Горизонты. Сборник яркой современной фантастики

– Послушай, Грум, мне очень нужно поговорить с каким-нибудь человеком. Но, насколько мне известно, человек – это тот, кто хранит сердце внутри, а не в клетке. Ты не мог бы вставить его обратно, хотя бы на чуть-чуть, чтобы я мог кое-что спросить тебя?

Старик взволнованно потирает грудь, где кроется за рубахой крышка на болтах.

– Нет… Прости… Не выдержу. Я бы очень хотел помочь, но… Вот если бы я избавился от воспоминаний, как ты, тогда запросто. Кстати, как тебе это удалось?

– Я умер.

– Умер?

– Умер.

– Хм…

Старик вновь погружается в размышления. Настолько глубоко, что сам не замечает, как бормочет себе под нос, кивает собственным мыслям и рисует пальцами в воздухе, наделяя эти мысли формой.

Так софист решает загадку.

Так поэт ищет новую рифму.

Так ученый открывает еще одну формулу.

В замке Крашера были не один софист, поэт и ученый, потому шут прекрасно понимает, что видит сейчас. Птицы поют, шепчется листва, стучит в клетке сердце.

Старик думает.

И вдруг шут осознает – перед ним очень необычный живой. Не потому, что сердце его снаружи, а по совсем другой причине. Как и шут, старик никуда не торопится, как и шут, не боится тратить время на вопрос, который его никак не касается.

Или касается?

Теперь и шут находит, над чем подумать. Но внезапно старик говорит:

– А сердце твое внутри тебя?

– Разумеется.

– И оно бьется?

– Да, но гоняет не кровь, а специальный раствор, который…

– Неважно, оно бьется, и это главное. Из нас двоих ты больше всего похож на человека. Прости, я не смогу тебе помочь. Быть может, в поселке отыщется кто посмелее… Там за кустарником есть тропа, не заблудишься.

Шут благодарит, прощается, но старик не слышит, он вновь погружен в мир своих мыслей. Их огонь просвечивает сквозь карие глаза старика.

Шут уходит…

Изба, колодец, ограда. Шут видит их впервые, но почему-то знает, что именно так они называются. Что такое женщина ему тоже известно, были у короля и рабыни. Но та, которую он видит, совершенно на них не похожа. Без ошейника, без шрамов и даже зубы целые! Обе груди на месте, ни одна не заменена стальной полусферой с выпуклой заклепкой в центре. Крашер любил раскалять такие протезы добела, чтобы узнать скрытые вокальные способности рабыни.

– Ой, какой бледненький! Ха-ха-ха! Будто напудрился!

Голос высокий, звонкий, платье серое, в тон пепельным косам, а сердце… Маленькое и хрупкое, словно окровавленный птенец, бьющийся в путах из тонких капилляров. Сердце лежит в круглой клетке, которую девушка держит в левой руке. В правой – ведро с водой.

– Не поможешь, белоличка?

Шут молча помогает. Будь ведро в сто раз тяжелее, он все равно помог бы. Мертвым не бывает тяжело. Они идут через деревню, лишенную сердец. Вон бегут детишки за воздушным змеем, бросив клетки грудой под забором. Печально качает головой какой-то мужчина, явно думая, как неосмотрительно поступает подрастающее поколение с собственными и чужими сердцами. Свое же он держит в резной шкатулке, прикрепленной к поясу. Из-под крышки слышна мерная пульсация. Идут за руки двое молодоженов, прохожие улыбаются и шепчутся о том, как те недавно торжественно обменялись клетками. Под лавочкой храпит пьяный бродяга, его сердце валяется в пыли, посреди облака зеленых мух.

Что-то общее наблюдает шут у здешних обитателей, причем, вовсе не пустоту в груди. Медлительность, неспешность, размеренность. Во всем: в движениях, мимике и жестикуляции. Сильнее всего это было выражено у старика Грума, слабее – у детишек. Словно внутри этих – людей? – с возрастом развивается некая истома, отвергающая любую скоротечность. Вот и девица, за которой следует шут, идет совсем неспешно. Старательно рисует каждый шаг стройных ножек, подолгу обмениваясь взглядами со встречными юнцами. То встанет кошку погладить, пока та не уснет, то птицей в небе залюбуется, пока та не скроется за горизонтом.

Шут не задает вопросов. Шут несет ведро и наблюдает.

Поначалу мертвому кажется весьма странным, что никто вокруг не удивляется ему – необычному пришельцу без клетки. За кого его принимают? За растяпу, позабывшего сердце дома? Или за смельчака, не боящегося опасного груза в груди? Или же…

«Главное, чтобы гость был хороший. А чем он занимается, прыгает на планеты или печет пироги – уже неважно».

Шут не печет пироги. Шут прыгает на планеты и держит свое мертвое сердце внутри. Важно ли это для тех, кто отказался от собственных сердец? И существует ли для них что-то важное?