Юрген Торвальд - Кровь королей

Коровин задумался….

– Это был бы выход… – пробормотал он, – но недоверие ее величества уже так велико, что это объяснение только усилит страх перед гемофилией. Мы ведь подтверждаем, что царевич болен, если говорим о чуде… – На его лбу снова появились капельки пота.

– Даже самая страшная правда, – сказал я, – имеет свойство оставаться правдой…

Он смотрел на меня почти умоляюще.

– Я бы предпочел, если бы вы позволили объявить мне от вашего имени, что обследование, проведенное вами сегодня, не дает оснований предполагать наличие гемофилии. Я мог бы добавить тогда, что из чистой осторожности следует беречь царевича от травм…

Он увидел мое несогласие еще до того, как договорил…

– Мне очень жаль, – сказал я, – но с первой частью этого заявления я никогда не соглашусь. Если нельзя все сказать открыто, то я, к сожалению, вынужден настаивать на том, что сказал ранее…

– Вы не знаете двор… – сказал он.

– И все же… – упорствовал я, чувствуя, что эта моя консультация в Царском Селе будет последней.

5

Я так никогда и не узнал, какой результат обследования Коровин объявил царской чете.

Впрочем, консультация 9 сентября 1904 года не стала для меня последней, хотя прошло три года, прежде чем однажды во второй половине дня меня снова не вызвали в Царское Село. Я следил за судьбой царской семьи с бóльшим интересом, чем прежде. Раньше я пассивно выслушивал сплетни и новости, теперь же сам расспрашивал у пациентов, состоящих во всезнающих петербургских кружках, о Царском Селе, и в особенности о царевиче.

Судя по их ответам, здоровье маленького Алексея Николаевича было отменным.

Лишь год спустя, осенью 1905-го, до меня дошли слухи, которые ничего не говорили тем, кто их передавал, – мне же выдавали все. Однако до этого времени в Петербурге произошло много событий, оказавших большое влияние на судьбы царской семьи и царевича, хотя поначалу связующие нити еще не были отчетливо видны.

Я не имею в виду неудачную войну с Японией, начавшуюся в феврале 1904 года. Поначалу руководство страны, включая императора, совершенно недооценивало эту войну, считая ее «блошиным укусом» для нашей, как казалось, неприкосновенной империи, а некоторые даже видели в ней удачный маневр, отвлекающий от внутриполитических трудностей. Но война окончилась поражением, пробудив недовольство и всколыхнув революционные силы по всей стране. Однако петербургские знатные дворяне и богачи, определявшие жизнь в городе, были так далеки от этой войны, что легкомысленно забыли о поражении. Одни вернулись к своим развлечениям, интригам и личным делам, другие усердно отдавались религиозным и спиритическим фантазиям, надеясь остановить близящуюся катастрофу с помощью молитв и предсказаний, заклинаний и икон. Это относилось и к императору, который по-прежнему жил в царскосельской идиллии и отправил в Маньчжурию, на линию фронта, сотни тысяч икон Серафима Саровского, помогшего, как полагал царь, в рождении царевича.

Когда известие о том, что японцы уничтожили наш флот в Цусиме, пришло в Петербург, император играл в теннис. Когда ему – так рассказывала мне баронесса Ветлугина – передали телеграмму, он на минуту отложил теннисную ракетку и сказал: «Какая ужасная новость…» Потом снова взял ракетку и продолжал играть, словно ничего не произошло.

После игры он отправился в покои императрицы, пил чай, позднее обедал на балконе, не вспоминая о цусимской катастрофе. Баронесса Ветлугина полагала, что это свидетельствует о внутреннем величии царя… Но это говорило лишь о том, что он бежит от настоящего мира, боится любого соприкосновения с жестокими реалиями войны и политики и не желает выходить за пределы семейного круга.

Как следствие катастрофы на Дальнем Востоке, 9 января 1905 года, через несколько месяцев после того, как стало известно о болезни царевича, сильные внутриполитические трения привели к столкновениям в Петербурге. 9 января было воскресенье, холодный зимний петербургский день.

Улицы вдруг заполонили тысячи людей, в основном рабочие, которые шли к Зимнему дворцу, неся перед собой образы святых и портреты императора. Их возглавлял священник Георгий Гапон. Для открытого восстания рабочих пламя недовольства было еще недостаточно сильным. Они собирались всего лишь просить, но хотели сами рассказать царю о своих бедах.

Однако неосведомленность и равнодушие императора и его инстинктивный страх перед любым общением с массами уничтожили остатки веры в царя среди петербургских рабочих. Гапон ходатайствовал перед градоначальником генералом Фуллоном о разрешении на мирную демонстрацию. Разрешение было получено.