Сергей Киселев - Инструкция к счастью

Слишком обманчиво ожидание счастья от внешних условий, и получение удовольствий также не составляет счастья, т.к. нельзя быть счастливым, не получая удовольствий, но не всякие приятные переживания приближают к счастью, а некоторые в конечном счете и отдаляют от него, принося страдания. Всякое удовольствие, получаемое с избытком, становится страданием. Демокритовское понимание счастья максимально идентично современному, однако в Древней Греции это понятие не удержалось, и повлияли на это Платон и Сократ в 5-м веке.

И они задумывались над тем, какая жизнь является наилучшей, но понимали ее иначе, считая, что не удовлетворение делает жизнь наилучшей, а те блага, которые в ней содержатся. Само удовлетворение не есть счастье, оно лишь следствие обладания благами. Мера счастья была у Сократа, Платона и их последователей объективной, а не субъективной, как у Демокрита. В этом смысле Платон называл счастливыми тех, кто «обладает добрым и прекрасным».

Это объективное понятие счастья принял Аристотель и своим авторитетом надолго укрепил его. Он считал, что счастье есть обладание тем, что всего ценнее. Если самое ценное – знание, то счастлив тот, у кого оно есть, если же самым ценным является деятельность, то счастлив человек деятельный. Счастье отличается от удовольствия и везения. Последние – не оформившееся целое, писал Аристотель, сопоставляя их со счастьем. Иное дело, что счастливая жизнь обычно бывает приятной и удачной. Кто обладает самым ценным, тот тоже доволен; но удовлетворение – только естественное следствие счастья, а не его сущность. Согласно аристотелевскому понятию счастья, не потому человек счастлив, что доволен, но доволен потому, что счастлив.

Аристотелевское понятие счастья, означающее наличие у человека наибольших из доступных ему благ, надолго стало главным понятием этики под старым названием эвдемонии, которое удержалось за этим термином, вытеснив синонимы, употребляемые Демокритом. Споры о счастье, которые вели греки во времена Аристотеля, имели своим предметом счастье уже в этом новом понимании; прежде всего спор шел о том, какие блага необходимы для счастья. Сам Аристотель считал, что для него необходимы различные блага; даже наивысшие, моральные и духовные, сами по себе для него недостаточны. Чтобы быть счастливым, человек не может быть ни слишком уродливым, ни низкого происхождения, ни слабым и больным, ни нищим, ни одиноким, лишенным семьи и друзей; только сочетание различных благ составляет основу счастья человека.

Но послеаристотелевская эпоха не разделяет этого взгляда. Начались поиски единственного наивысшего блага, столь важного, что его одного достаточно для счастья. Наивысшим благом, достаточным для счастья, стоики считали добродетель, то есть то, что для Аристотеля было едва ли не одним из его факторов. Они имели то же самое понятие счастья как обладания наивысшим благом, но усматривали наивысшее благо в другом, и поэтому у них был иной взгляд на счастье. С этим связан другой спор эпохи эллинизма: как можно достичь счастья? Аристотель был убежден, что коль скоро для счастья необходимо обладание различными благами, то следует развивать все человеческие способности. Эллинисты и здесь были более радикальны и односторонни; только стоики выступали за развитие лишь наилучших способностей. Аристотель советовал во всем придерживаться меры, они же не знали меры в наилучшем.

Однако по многим другим проблемам Аристотель и философы-эллинисты были единого мнения. Прежде всего они единодушно признавали, что в самом человеке, а не во внешних условиях находится то, что составляет счастье, и что от него самого зависит, чтобы он был счастливым. Четко эту мысль выразил Боэций, сказавший: Quid extra petitis intra vos positam felicitatem? («К чему вне себя искать счастья, которое находится в вас самих?»)

Все античные философские школы были едины также в том, что только нравственное и разумное поведение ведет к счастью. С этой точки зрения гедонисты были одного мнения с моралистами. «Не существует приятной жизни, – писал гедонист Эпикур, – которая не была бы разумной, нравственно возвышенной и справедливой, так же как не может быть разумной, нравственной, возвышенной и справедливой жизни, которая не была бы приятной». Такого же взгляда придерживались стоики, платоники, перипатетики.

Аристотель, определивший понятие эвдемонии, пользовался также понятием блаженства. Желая выразить полное счастье, он дополнял эвдемонию блаженством; тех, кто достигал его, он называл «счастливыми и блаженными» (ευ̉δαίμοηες καί μακάριοι). Аристотель считал, что когда человека преследует злая судьба и отбирает у него внешние блага (если, например, он будет больным и одиноким), то, даже обладая другими наивысшими благами, он не познает блаженства; он познает только «первое», но не «второе». Формула «счастливый и блаженный» не была для него плеоназмом.