Анна Котенёва - Откровенный разговор про это для тех, кому за

С девочкой мне помириться не удалось, потом была другая, потом еще, а в институте, сами понимаете, еще много… А потом я вообще женился, ушел от родителей, хотя еженедельно приезжал к ним и подолгу сидел с бабушкой, рассказывая ей, как живу.

Потом бабушка умерла – просто УШЛА тихо и никого не потревожив. Мама сказала, что было странно: она лежала как всегда, но рука была наполовину выставлена из-под одеяла – наверно, случилась судорога, иначе рука бы не пошевелилась. Но я уверен, что это бабушка хотела прикоснуться ко мне напоследок, дать знать, что все хорошо, и будет хорошо…

Моя личная жизнь бывала разной. А вот ИНТИМНАЯ берет свое начало от того прикосновения бабушки – от самого глубинного взаимопонимания, от той связи, которая образовалась у нас, от того мгновенного осознания себя, мира, своего места в мире, которое и есть ИНТИМНОСТЬ, то есть самое личное, недоступное никому другому…»

«Мы с Милой, будущей женой, были знакомы не то что с детства, а просто с пеленок. Родились в одном году в одной коммунальной квартире в Питере. Это было очень давно, а потому отношения между соседями были не в пример нынешним. За нами обоими ухаживали все соседи по очереди, со всеми были прекрасные отношения, и все такое.

С первого класса у нас была любовь – прятки, секретики, записки… Сразу после школы мы хотели пожениться – и родители были только ЗА. Как раз мы заканчивали школу, когда началась война. Я ушел добровольцем, а моя будущая жена чуть позже была эвакуирована с их заводом. И мы потерялись. Надолго, почти до 1950 года. Я был трижды ранен, дошел почти до Будапешта, уволен в звании младшего лейтенанта. Вернулся в Питер, искал Милу, но никак не мог найти – никого не осталось из тех, кто мог бы помочь.

В 1947 году я женился, родили мальчика, а в 1949 – еще одного сына. Жили хорошо, спокойно, в ладу. Но буквально через год после этого рождения я на улице (!!!) встретил ту самую бывшую девчонку, а ныне… Она был на «тачанке» – деревянной платформочке на четырех подшипниках. Левой ноги не было выше колена, а правой – ниже. Но я ее узнал сразу, а вот она меня никак не признавала. Только когда я ее отвез в наш дом, она стала плакать, все пыталась уехать на этой тачанке.

Она пострадала в первый же день эвакуации – при разгрузке станков. И с тех пор все стремилась в Питер, но попала сюда буквально за неделю до нашей встречи. А уж какая она была больная!.. Тогда жизнь была очень суровая, она и скиталась, и с кем-то была вынуждена спать за еду и кров, и простывала не раз, и болезни подхватывала. Да и пила, конечно, – еще бы, из школьницы сразу стать и инвалидом, и бродяжкой, и сиротой. Словом, здорового места на ней не было – ни в теле, ни в душе.

Я ее привез к нам домой, обьяснил жене, что за женщина. Та за компанию поревела – и мы ее у себя оставили. Пенсию сумели оформить, комнату ее вернули, она у нас будто нянька или родственница жила. За детишками глядела, стряпала. Но меня очень сторонилась. Потом уже, года три спустя, сказала, что боялась за себя – не сдержаться, потому что очень все еще любила. Но тогда меня ее сдержанность обижала.

Мы с женой ее любили как родную, и жена к ней не ревновала совсем, хотя зря. Я как был влюблен с пеленок, так и остался в этом качестве до последнего. А женился – ну почему люди женятся? Вот и вся любовь. И, в общем, мы не устояли, и почти через два года после встречи стали жить по-настоящему. Редко, потому что в коммуналке все на виду, но все-таки получалось. И она забеременела и родила еще одного мальчишку. Никому не сказала, от кого, хотя и соседи, и жена моя на нее наседали. Но она просто сказала: это никому не будет известно, – и все отстали.

И стало у нас в семье трое сыновей. Все в одной компании, друг за друга горой. А в 1961-м моя жена умерла – долго болела легкими, а потом не справилась. Но оказалось, что это только начало черных бед. Заболел средненький, всю юность провел по санаториям да больницам.

А зарабатывал в семье я один, хотя тогдашний профсоюз очень помогал. Но Мила, как ни старалась, а своими искусственными цветами зарабатывала – кошкины слезы. Тем не менее, пока мы были вместе, мы были стойкими. Жили, как могли, пусть бедно, но честно.

А как началась перестройка – так бедность стала нищетой, а от честности никакой прибыли. А она только и была в цене. Все три сына (Милу они мамой от души называли) работали инженерами, у каждого свои дети. А тут зарплаты нет, продуктов нет, надежды нет…