Олег Спасский - Сергей Макаров

Эх, если бы не война!… Может, и из меня в спорте толк бы вышел…

Отец Сергея в войне не участвовал. А вот дедушка, Иван Федорович, отец мамы, воевал. Прошел войну до конца. И остался жить. И жить ему было суждено долго – до девяносто двух лет. А бабушка его пережила, ей было девяносто семь. Чуть-чуть не хватило до ста.

Михаила Андреевича война застала в юности. Он родился в Бобруйске, а рос, жил потом под Минском, в деревне. На Урал, в Челябинск, попал уже после войны.

Парнишка остался на временно оккупированной фашистами территории. Войну хлебнул в полной мере.

Отец не самый великий рассказчик. Тем более не хочется ворошить ему горькое прошлое. Сережка, когда был в первом классе, приставал: «Папа, расскажи, как вы жили тогда». Отец рассказывал, но сыновьям хотелось знать больше, и историю отца, его сверстников, их беды Сергей постигал, читая книги, смотря фильмы про войну, про партизан.

А в последние годы открыл Василя Быкова.

– По-моему, – говорит Макаров, – он глубже всех показал трагедию Белоруссии в годы войны… Очень люблю этого писателя. Читаю все подряд – что попадает в руки.

Вы читали «Знак беды»?… Тогда, значит, помните, конечно, как жили под немцами на хуторе Степанида и Петрок, это ее муж. Хотите, покажу несколько страниц?

Сергей достал книгу и быстро нашел то, что искал. На нескольких страницах были карандашные пометки.

Вот, слушайте…

«Тут только она поняла, что немец намеревается достать револьвер, и сердце ее неприятно содрогнулось в груди. Но она не тронулась с места, она лишь глядела, как он неловко возится с револьвером, не может его отстегнуть, что ли. Петрок снова взмолился, переступив на коленях ближе, с измятой кепкой в руках, седой, небритый, испуганный. Она же стояла, одеревенев, словно неподвластная смерти и ежесекундно готовая к ней. Но вот фельдфебель отстегнул от кобуры длинную белую цепочку, и, прежде чем Степанида успела что-либо понять, резкая боль обожгла ее шею и плечо. Она вскинула руку, и тотчас острой болью свело на ее руке пальцы, следующий удар пришелся по спине; хорошо, что на плечах был ватник, который смягчил удар. Фельдфебель озлобленно выкрикивал немецкие ругательства и еще несколько раз стегнул ее, но больше всего досталось пальцам после второго удара, спине же было почти не больно. Она уже нашла способ заслоняться от его ударов – не пальцами, а больше локтями, и немец, стегнув изо всей силы еще раза два, видно, понял, что так ее не проймешь. Тогда, опустив цепь, он закричал, от натужной злости багровея белобрысым лицом, но она, словно глухая, уже не слышала его крика и не хотела понимать его. Краешком глаз она видела, что возле палатки и кухни собрались солдаты, некоторые весело ржали, наверно, эта расправа казалась им очень смешной, представлялась веселой забавой, не больше. Что ж, смейтесь, проклятые, забавляйтесь, подумала она, бейте несчастную женщину, которую некому защитить. Но знайте, у этой женщины есть сын солдат, он все вам попомнит. Пускай не сейчас, потом, но придет время, он расквитается за материнскую боль и унижение. И ты встань, Петрок, негоже ползать перед ним на коленях. Пусть! Ее отстегали на своем же дворе под смех и хохот чужих солдат, но она стерпит. Она все стерпит. Терпи и ты».

Макаров листал книгу, находил подчеркнутые им куски, бормотал: «Потом, потом…» Затем нашел то, что искал. «Послушайте еще только два абзаца»:

«Сознание ее и вправду словно провалилось куда-то из этой истопки и этой страшной ночи, она перестала ощущать себя в этом суматошном мире, который все суживался вокруг нее, уменьшался, чтобы вскоре захлопнуться западней. Она знала, ее конец близился скоро и неумолимо, и думала только: за что? Что она сделала не так, против бога и совести, почему такая кара обрушилась на нее, на людей. Почему в эту, и без того трудную жизнь вторглись эти пришельцы и все перевернули вверх дном, лишив человека даже маленькой надежды на будущее?!

Почему и за что, непрестанно спрашивала она себя, не находя ответа, и мысли ее обращались вспять, в глубину прожитого. За стеной во дворе понемногу утихало, переставали топать грубые солдатские сапоги, временами доносились немецкие фразы, но она не слушала эти постылые чужие слова, душевно успокаиваясь, она уже видела другое время и слышала в нем другие голоса людей, сопровождавших ее всю жизнь. Может, только в них и было теперь утешение, если в этом мире еще оставалось место для какого-нибудь утешения…» – Здорово, да?… Начинаешь понимать, как жили люди в то время, что принесли фашисты на оккупированные земли. Из таких книг узнаешь не меньше, чем из рассказов старших, согласны?…