Игорь Фесуненко - Пеле, Гарринча, футбол…

Начался матч. И вскоре пришел великий момент, которого торсида ждала долгие годы. Мяч был послан на правый фланг. Гарринче! Когда он обработал его и замер в своей обычной позе, чуть согнувшись, лицом к лицу с левым защитником "Васко" Эбервалом, трибуны вдруг застыли в молчании, охваченные тревожным, томительным ожиданием. А через секунду, когда Гарринча своим изящным знакомым и все столь же неожиданным финтом стремительно обыграл Эбервала, случилось то, что я не берусь описывать. Я до сих пор не понимаю, почему от этого вулканического, термоядерного рева стадион не рухнул, не провалился под землю, не рассыпался на куски.

Матч продолжался под этот аккомпанемент, который, вероятно, можно услышать только на "Маракане"! Никого не интересовал конечный результат встречи, никто не хотел видеть остальных двадцать одного игрока. Торсида с каким-то ожесточенным упорством, с остервенением скандировала одно и то же имя: "Га-ррин-ча! Га-ррин-ча!"

А команда "Васко", выведенная из состояния равновесия одним лишь присутствием Маноэла, не хотела сдаваться! Гарринчу начали бить! Центральный защитник Фонтана, подстраховывающий несчастного Эбервала, снес Гарринчу. Затем Эбервал ударил Манэ по лицу! Трибуны ответили возмущенно-пронзительным свистом, проклятиями и угрозами.

Так продолжалось до перерыва, когда тренер "Фламенго", увидев, что Гарринча хромает, решил сменить его. Узнав об этом, вся пресса бросилась вниз, под трибуну. Там, наверху, еще продолжался радостный рев и крики:

"Га-ррин-ча!", а здесь, в жаркой раздевалке "Фламенго", было сравнительно тихо. Маноэл стоял, стаскивая футболку, и плакал. Он плакал как дитя. Слезы счастья катились по его грязному лицу. Его обнимали, ему трясли руки, хлопали по плечу.

Глядя на Манэ, подозрительно шумно сморкался, упрятав лицо в носовой платок, ветеран бразильской журналистики, многое повидавший на своем веку. Нет, невозможно было оставаться спокойным в эту минуту, слушая хриплый, запинающийся голос Гарринчи, всхлипывающего, моргающего ресницами:

– Я счастлив сейчас больше, чем десять лет назад – в Швеции. И больше, чем в Чили, где мы стали "би-кампеонами". Я никогда ничего подобного не испытывал. Я счастлив не потому, что играл. А потому, что доказал им, что еще могу играть, что мой футбол еще не умер…

Всем стало ясно, о ком говорит Маноэл. А он продолжал:

– Я рад, что торсида меня не забыла, потому что наша торсида – это самая великая торсида в мире. И ради ее уважения, ради ее признания каждый из нас пойдет на любые жертвы… И еще хочу я сказать "спасибо", очень большое "спасибо" "Фламенго". Это великий клуб, который всю жизнь был клубом моего сердца, хотя играл я за "Ботафого". Спасибо "Фламенго" за то, что поверили в меня, что дали мне эту возможность… И я надеюсь, что смогу еще раз показать мой футбол и отдать "Фламенго" и всей торсиде свой большой долг…

Он умолк, и к нему скова протянулись десятки рук, снова защелкали "блицы", посыпались вопросы, застрекотали кинокамеры. И, очнувшись, я вспомнил, что я – тоже репортер, и сунул ему под нос микрофон своего "Националя".

– Маноэл, а что вы хотели бы сказать сейчас советским радиослушателям и советской торсиде, которая помнит и любит вас?..

– Я посылаю всем болельщикам в России свой привет и надеюсь, что смогу когда-нибудь снова побывать в вашей стране вместе с "Фламенго" и сыграть лучше и больше, чем я сыграл на вашем стадионе в 1965 году… И еще я хочу сказать всем вам, что я очень люблю "Фламенго" и благодарю его от всего сердца…

Потом шел второй тайм, но игра уже никого не интересовала, тысячи людей столпились близ центрального холла "Мараканы", ожидая появления Гарринчи. Появились "батареи" – народные оркестры из ударных инструментов, исполняющие самбу. Они спустились из фавел, расположившихся на горах вокруг "Мараканы". Тысячи глоток под грохот тамбуринов, атабакес и сурдос скандировали: "Оле! Оле! Манэ Гарринча еще лучше, чем Пеле!…"

И когда появился ослабевший от матча, от переживаний, от счастья и слез Маноэл, его подхватили на руки. И под радостный, ликующий рев десятков тысяч мулатов, креолов, людей, для которых футбол является единственной радостью в этой жизни, полной невзгод и лишений, понесли вокруг стадиона. Автомашины салютовали герою сиренами. Колыхались флаги. Свирепые полицейские бежали следом как мальчишки, стремясь если не прикоснуться к нему, то хотя бы увидеть краешком глаза Гарринчу. И в этот момент, пожалуй, легче всего было понять, почему люди дали этому парню такое светлое прозвище: "Радость народа!"