— Придется идти вниз...
— Не придется...
Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу.
На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелись грязно-серые, плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное, если здоров, — столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежный кубик со стороной сантиметров в тридцать — минута, не больше. Я его резал вечность.
Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Я положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала намного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все хорошо и правильно.
Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны, брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я подставлял лицо ближе.
Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама — под действием одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не резала — она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь зубьями снега.
Когда выдохся окончательно, подумал: «Почему правая? Можно и левой, хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой...» Пила идет вкривь и вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю — я качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело — гонять по жилам собственную кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется, что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.
Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет. Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей, понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают снежные брызги.
* * *
Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.
Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех — ветер дул с другой стороны.
— Самый ценный труд — мартышкин, — сказал Кавуненко. — Это он сделал мартышку человеком.
Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких подробностей хватило бы на год.
— Правдивая шутка, — сказал я вслух. — Не забудь о ней, когда пойдем дальше к вершине...
— Он никак на вершину собрался? — усмехнулся Кавуненко. — Семь пятниц на неделе... — Неожиданно добавил: — Тогда ужин готовь.
При слове «ужин» Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в свод пещеры.
— Еще один... — сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. — Перешла икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. — И, резко повернувшись к Пискулову, зло кинул: — Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать... Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок — помирать!
Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени. Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь, когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не шевельнулся.
— Ну что? Рот ножом разжимать? — Володя сказал это кисло, без обычной твердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положил на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но неприятное дело.
Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды, припудривая их изморозью.
Читать дальше