Мартин Писториус: В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса

Но потом меня наполняет одна мысль: я не могу бросить свою семью.

Они печалятся из-за меня. Их скорбь подобна пелене, которая обволакивает меня всякий раз, как я прорываюсь сквозь поверхность волн. Им не за что будет хвататься, если я их покину. Я не могу уйти.

Воздух устремляется в мои легкие. Я открываю глаза. Я снова один. Что бы там ни было рядом со мной – теперь оно ушло.

Ангелы.

Я решил остаться.

Даже придя в себя,я не полностью понимал, что случилось со мной. Так же как младенец рождается, не ведая, что он способен контролировать свои движения или голос, я не думал о том, что я могу или не могу делать. В моем сознании проносились мысли, которые мне и в голову не приходило озвучивать, и я не осознавал, что то тело, которое я видел дергающимся или неподвижным, принадлежит мне. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что я совершенно один посреди людского моря.

Но по мере того как мое осознание и воспоминания постепенно начинали смешиваться воедино и психика шаг за шагом восстанавливала контакт с телом, я начал понимать, что отличаюсь от других. Лежа на диване, когда мой отец смотрел по телевизору гимнастику, я был зачарован тем, что человеческие тела движутся так легко, без усилий, зачарован той силой и мощью, которую они являли при каждом повороте и изгибе. А потом я перевел взгляд на пару ступней, которую часто видел, и осознал, что они принадлежат мне. То же самое было и с двумя руками, которые неконтролируемо тряслись всякий раз, как я замечал их поблизости. Они тоже были частью меня, но оставались неподвластны мне.

Я не был парализован: мое тело двигалось, но делало это совершенно независимо от меня. Конечности были сведены спазмами. Они казались мне далекими, словно залитыми бетоном, и я был над ними не властен. Люди постоянно пытались побудить меня пользоваться ногами – физиологи сгибали их под немыслимыми болезненными углами, стараясь заставить мышцы работать, – но я не мог передвигаться без посторонней помощи.

Если я и «ходил», это были всего лишь несколько шаркающих шажков, и кто-нибудь поддерживал меня под мышки, потому что иначе я свалился бы на пол. Если я пытался самостоятельно есть, рука размазывала пищу по щекам. Когда я падал на землю, мои руки не вытягивались инстинктивно вперед, чтобы защитить меня. Я не мог перекатиться на бок, лежа в постели, поэтому оставался в одном и том же положении часами, если кто-нибудь меня не переворачивал. Мои конечности не желали разгруппировываться и двигаться плавно; вместо этого они сворачивались внутрь, подобно улиткам, исчезающим в своих раковинах.

Как фотограф тщательно настраивает объектив своей камеры, пока картинка не станет отчетливой, так и моему разуму требовалось время, чтобы сфокусироваться. Но пока я сам был занят бесконечной борьбой с телом, разум постепенно становился все сильнее, поскольку обрывки моего сознания начинали связываться вместе.

Мало-помалу я стал осознавать каждый день, каждый час. Большинство из них изглаживались из памяти, но бывали моменты, когда я наблюдал, как развертывается человеческая история. Президентская присяга Нельсона Манделы в 1994 году осталась смутным воспоминанием, а вот гибель принцессы Дианы в 1997-м отчетливо запечатлелась в памяти.

Думаю, мой разум начал пробуждаться примерно в возрасте 16 лет, а к 19 годам он полностью восстановился: я знал, кто я такой и где нахожусь, и понимал, что меня ограбили, лишив настоящей жизни. Я был буквально погребен заживо.

Это пробуждение случилось шесть лет назад. Поначалу я старался бороться со своей судьбой, подать какой-нибудь крохотный знак, который мог бы вновь привлечь ко мне людей, – как те крошки хлеба, которые рассыпали за собой Гензель и Гретель, чтобы потом найти обратную дорогу из темного леса. Но постепенно я пришел к осознанию, что моих усилий всегда будет недостаточно: хоть я и вернулся к жизни, никто не понимал, что происходит.

Я постепенно восстанавливал контроль над шеей, начиная дергать головой вниз и вправо, время от времени приподнимая ее или улыбаясь, но люди не сознавали, что означают эти мои новые движения. Они не верили, что чудо может случиться дважды: однажды я уже опроверг прогнозы врачей, утверждавших, что я непременно умру, поэтому никому и в голову не приходило ждать божественного вмешательства во второй раз. Когда я начал «отвечать» утвердительно или отрицательно на простые вопросы, поворачивая голову или улыбаясь, они думали, что это свидетельствует лишь об улучшении простейших функций. Никто не думал, что мои усовершенствованные реакции могут означать, что мой разум каким-то образом восстановил цельность. Им слишком долго твердили, что мой мозг необратимо поврежден, так что когда молодой человек с конечностями, иссохшими точно палки, пустым взглядом и слюной, стекавшей на подбородок, время от времени поднимал голову, они только это и видели.