Array Сборник статей - Собственная логика городов. Новые подходы в урбанистике (сборник)

Более точному пониманию нового потенциала привлекательности специфически городских ландшафтов знания весьма способствовала дискуссия вокруг “sticky knowledge places”. Выражение “клейкие места” (“sticky places”) ввела в оборот американская исследовательница экономической географии Энн Маркузен в 1996 г., чтобы обозначать с его помощью двойную силу конкретных мест и промышленных районов: во-первых, специфическую привлекательность городских регионов, т. е. их способность притягивать экономических акторов; во-вторых – их умение удерживать таких акторов на месте . Понятие “клейкости” заимствовано из области домашнего хозяйства, где оно относится к не очень мирному приспособлению: клейкой полоске бумаги для ловли мух, которая вешается под лампу и обладает в качестве своего сущностного свойства двоякой способностью. Как известно, благодаря ароматическим добавкам она может, во-первых, привлекать мух, а во-вторых – потом их надежно удерживать на месте, так что спасения им в большинстве случаев нет. Эдуард Малецки (Malecki 2000) взял эту базовую идею двоякой силы преуспевающих пространств и промышленных районов из экономической регионалистики и перенес ее на специфические логики – логику привлекательности и логику агломерации – в основанных на знании экономических системах и городских регионах, т. е. расширил ее до “sticky knowledge places”. Благодаря этому – в условиях отсутствия адекватной теории локальности в глобализированную, основанную на знании эпоху – можно продвинуться далее в сторону более точного анализа гибридно сросшейся структуры локальных, региональных и глобальных пространств в посттрадиционных обществах знания. Вместе с тем намеченная таким образом эвристическая схема помогает окончательно вывести урбанистический анализ из тесных рамок информационной парадигмы [52].

Небольшой исторический экскурс: Разве так было не всегда?

Историки, этнологи, специалисты по географии образования и по истории науки к сегодняшнему дню накопили гигантский эмпирический материал, который еще отчетливее показывает, что – самое позднее со времен социальной эволюции городов – эффекты пространственной концентрации, централизации и неравномерного распределения знания образовывали фундаментальную структурную характеристику всех обществ. В особенности Дэвид Ливингстон (Livingstone 2003) и Питер Бёрк (Burke 2001: 69ff. и др.) доказывают, что “кластеризация” знания в специфических местах имела надлокальное значение для развития общества в самые разные периоды истории рода человеческого, причем это относится как к микроуровню (“местоположение знания”), так и к мезо – и макроуровню городов как “коммутаторов” нашего мира (Burke 2001: 73). Приведем три небольших примера, которые одновременно показывают степень распространенности явления:

1. Ибн Рушд (Аверроэс) и его “переводческая школа” в районе Кордовы-Севильи – локально зафиксированные посредники и комментаторы классического греческого знания, транслировавшегося в раннесредневековое европейское пространство.

2. Непреходящая роль ранних университетов в ренессансных городах Италии.

3. Инкубационные эффекты региональных и национальных культур знания в их локальных концентрациях, включая опережения и запаздывания в процессе модерна, – от Парижа (XIX в.) до Берлина (1920-е гг.).

В последнее десятилетие наука таким способом исследовала целый ряд имевших глобальное значение локальных “горячих точек”, в которых происходили научные прорывы и т. д. Поэтому с точки зрения истории знания и истории науки многое говорит в пользу многозначно-программного заголовка книги Ливингстона: “Putting Science in its Place” (Livingstone 2003). Пусть это прозвучит тривиально, но продолжающая доминировать геральдика научного знания эпистемологически, методологически и содержательно по-прежнему исходит из того, что знание доступно повсюду (в том числе благодаря новым медиа), может генерироваться повсеместно и давно переросло пространственные релятивирующие условия, заявляя притязания на транслокально-универсальную значимость. Эта слепота в отношении пространства, это “повсеместничество” в интерпретации коэволюции знания, науки и пространства, проходит от неоклассической экономической науки через различные этапы движения “за единство науки” (со времен Оппенгейма и Патнэма), через неомарксизм и критику постфордизма с ее “технократией движения” – вплоть до “методологического” фальсификационизма и конструктивизма: “контекст открытия” (“чувствительность к контексту”) в аргументации затушевывается “контекстом оправдания” (“в отрыве от пространства”).