Габриэль Витткоп - Некрофил

Есть и другие фотографии, помимо той, которая представляет С. в роли Томаса Беккета, роли, выбранной, конечно, не случайно. Например, печальное изображение, всё состоящее из правого профиля, воротника рубашки, из-под которого выглядывает край узорного кашемирового платка, четко выделяющееся на фоне стены в зернах света. Темно-русые волосы кажутся почти черными, они начесаны на виски и лоб, на римский манер. У С. шкиперская бородка, с которой спадающие усы образуют соединение как у шлема с забралом. С. снял очки, но на переносице видна еще крохотная ложбинка. Голубой глаз, который кажется темным, полон мудрости и смирения с судьбой, и губы тоже, скептические, снисходительные. И в щеках, в изгибе шеи, словно обещание конца: сигнал бедствия. На обратной стороне фотографии чья-то надпись карандашом: C. qui incerta morte periit, anno aetatis suae XXXVII38. Фотография - исчезающий след за кормой. Эта, скорее всего, была сделана в промежутке между двумя поездками С. в Индию. Ибо он любил Индию, лежащую замертво, - вожделенный труп с прической от сумасшедшего кондитера, усыпанный лепестками патмы, - нераспустившийся лотос, крутящиеся каменные солнечные диски, мягкие слоновьи завитки, змеи танцующих рук. В первую поездку она подарила ему сифилис, теперь она ему дарит смерть.

Он говорил: было время, когда всё в моей жизни имело смысл, учило меня чему-то. Он говорил: я чувствовал себя в тесной связи с каждым явлением во Вселенной, я мог буквально пальцами ощутить смысл всех вещей и их соотношение. Он говорил: я словно растерял грубые человеческие чувства, я почти победил себя. Он говорил: я жил сразу в двух мирах, но другая реальность - истинная - ускользнула; она ускользает каждый раз, когда возвращается, и я пью, стараясь удержать ее.

В берлоге, сделанной из тряпок, гнилых досок, чесоточных картонных ящиков, неизбывной грязи, - чудовищная постройка, беспощадно освещенная керосиновой лампой, - трое сообщников делят добычу. Они протирают часы и очки, которые загонят скупщику, торгующему всякой всячиной в своем бараке в конце земляной дороги, там, где кончается город, там, где целый день сидят грифы. Кровь проникла в бумажник, его кожа пропитана багрянцем, в нем лежит багровый паспорт, немного багровых денег, два или три письма и обагренная фотография, на которой ничего уже невозможно различить, кроме лица женщины, молодой и старой одновременно, улыбающейся из-под большой шляпы. Паспорт невозможно будет продать в таком виде. Бумажник можно. Деньги пойдут. Еще влажные, письма и фотография рвутся трудно, как тряпки.

В углу старого амбара, который никто не сторожит, потому что он давно пуст, и куда им удалось проникнуть, нищий, больной чахоткой, и нищий, покрытый язвами, делят добычу. Они долго спорят, серебряные часы или нет, и собственное невежество удручает их. Кавалькада крыс проскакала совсем рядом. С. восхищался крысами, он даже начал писать о них статью. Чахоточный безумно хохочет, схватив пачку багровых рупий, он не может остановиться и смеется беззубым ртом, пока наконец не заходится в отчаянном приступе кашля. Он знает, кому продать бумажник, а тот, что весь в язвах и с зобом, рвет паспорт, единственный документ, который был в кожаной обложке. Никакого письма. Никакой фотографии. Фотография женщины была порвана в Лондоне, спущена в унитаз несколько месяцев назад, когда С. подвергся гнусному нападению в туалете ночного вокзала; одна часть С. глядела на другую его часть, которую заманили в ловушку, ограбили, и даже хуже...

Nothing is possible but the shamed swoon

Of those consenting to the last humiliation...39

А. и B. положили в ванну все полотенца. Туда же они положили ковер в красных и зеленых ромбах. Завтра служанка всё вымоет. Завтра они пойдут в больницу узнать, в каком состоянии С. Время от времени А. испускает всхлип, похожий на воркование голубки. Усевшись в кожаное кресло, упершись локтями в колени, B. смотрит пустым взглядом перед собой. Всё кажется кошмарным сном, в который не хочется верить. Вещи потеряли плоть. В стальной шарик легко вонзить ноготь...

Несуществующий город зовется Бомбей. Надо, чтобы мысль превзошла Бомбей, надо построить этот город в реальности. Но реальность ускользает, она просачивается во все возможные невозможности.

И всё же Бомбей может быть, с его запахом старения и плесени, с его высотками в светящихся надписях, с его потемневшими стенами из досок и кирпича, с его ангарами, где краска пузырится на жести, с его разбитыми окнами, с его цементной крошкой, с его доками, где брызжут суриком алые вывески и тянут к небу черные руки потные подъемные краны. На рассвете три тысячи скелетов собираются перед рисовыми складами. Серая толпа, крысиного цвета. Полиция в хаки. Будут крики, чудовищный ропот, когда револьверы грянут, когда мертвые снова умрут. В их числе подберут зобастого, чьи ноги все в язвах. Уже грифы с крыльями, украшенными бахромой, как накидки древних плакальщиц, начинают свой медленный танец на крыше из гофрированной жести. Один в особенности нетерпелив, раздраженный ожиданием. Он прилетел из другого квартала, где, проснувшись, набросился на лужицы свежей крови, запятнавшие мостовую проспекта.