Владимир Колганов - Превратности судьбы

Случилось это в незапамятные времена, когда в числе прочих симпатичных крох, усвоивших правила примерного поведения и послушания заветам старших, единственного не то, что в классе, но из всей школы, выбрали меня для вручения цветов членам правительства, причём не где-нибудь, а на Мавзолее, во время первомайской демонстрации. По-взрослому гордый и упоительно счастливый сознанием близости к тем, к кому не каждому приблизиться дано, стоял я на трибуне, едва достигая подбородком до парапета, на котором покоилась приготовленная для меня огромная коробка шоколадных конфет. Каждая конфета была завёрнута в золотистую фольгу, притом, как выяснилось позже, содержала необыкновенно вкусную начинку – таких мы раньше и в глаза не видывали. Как дорогую реликвию показывал я потом соседям и одноклассникам ту коробку и сверху, и даже изнутри – с пустыми обёртками из-под конфет. Можете сами догадаться, что мои родители не уставали докладывать всем знакомым и даже посторонним об очередных успехах своего чада, за которым «наверняка уже установлен особенный надзор, и куда уж денешься, если секретнейшим приказом предназначена чрезвычайная карьера».

Недолгое торжество сменилось отчаянием и, что ни говорите, это было настоящее человеческое горе. Что тут поделаешь, если тот, вроде бы лысый и в пенсне, кавказского происхождения гражданин, рядом с которым я имел неосторожность обретаться на трибуне – а уж все видели, должно быть, фотографию в журналах и газетах – вскоре был судим и по приговору трибунала расстрелян как злейший враг народа.

Вы и представить себе не можете, какое это было горе! Надо же такому случиться в самом начале столь много обещавшего жизненного пути. Как ни оправдывался я, что знать ничего не знал, как ни убеждали родители, что цветы я вручал вовсе не тому, что справа, а совсем наоборот, то есть тому, чья фамилия над входом в метро была в то время обозначена, однако сомнения оставались. И уже чудилось мне, что вот приходит за мной дядька в шароварах с генеральскими лампасами и, грозно щуря глаз, спрашивает: «Как же это ты, агенту империализма – и цветы?»

Но понемногу всё утряслось, меня никто не вызывал, до меня никому не было никакого дела – даже после, когда того, второго, которому я тоже вроде бы вручал цветы, сместили со всех постов и обвинили в принадлежности к недопустимой антипартийной фракции. Само собой, ту злополучную коробку из-под конфет, дотоле бережно хранимую, поспешно отправили в мусоропровод.

Ну, вам, быть может, это всё смешно, а у меня во рту на всю последующую жизнь остался сладковато-приторный вкус тех самых шоколадных конфет, который усиливался иногда невесть от каких физиологических причин, но особенно донимал накануне событий, так или иначе имевших значение для моей карьеры.

Вот и судите теперь, кому из нас больше не повезло – тому антипартийному засранцу, который скоропостижно отправился на покой, но дожил припеваючи до весьма почтенных лет, или же мне? Особенно если учесть, что с подачи не в меру болтливого кадровика, которому я по доверчивости при поступлении на службу рассказал про ту историю, – «всё, как на духу!» – начальство присвоило мне кодовый псевдоним «Цветочница».

Но бритоголовой тётке всё это было невдомёк. Да, ей бы в органах служить – злости хоть отбавляй, голосок очень даже басовитый, да ещё и тяжёлая рука, судя по тому, как она Томочку отделала, уж в этом я теперь не сомневался. А в самом деле, может и есть в нас что-то общее? Может, и вправду, возможен некий взаимовыгодный альянс? Но только ведь недаром говорят, что в жизни сходятся противоположности, поскольку имеется вроде бы у них потребность одна другую дополнять. Однако чем же я мог пополнить коллекцию достоинств неподражаемой Клариссы? Разве что самому стать в этой коллекции одним из ценных экспонатов – скажем, изобразить некое подобие усатой бабы в питерской кунсткамере.

Словом, про свой конфуз я так и не решился рассказать. И вовсе не потому, что в своё время дал расписку о неразглашении. Но одна только мысль, что придётся поведать о несостоявшейся карьере, что надо будет оправдываться, объяснять ей что, да как, да почему – это способно было огорчить меня куда сильнее, чем незавидная судьба рукописи, которой, судя по реакции Клариссы, была уготована роль хранителя остатков её волос на полках редакционного архива. Ну ладно, допустим, если бы я этой историей про майские цветы её разжалобил – но что такое она могла бы мне сказать? Почаще перечитывай классику, поработай ещё как следует над словом, глубже вскрывай пласты неведомых характеров – и тогда, родимый, всё-то у тебя помаленьку сладится… Вот так породистая сука облизывает безобразноё дитя.