Виталий Протов - Сексуальные «катастрофы» и как их избежать

Хотим сразу оговориться – мы нагнали столько жути, чтобы все парни поняли, что с такими вещами шутить нельзя, но и излишне запугивать мы тоже не хотим – возможно, у кого-то долгая эрекция может быть связана с сексуальными переживаниями, воспоминаниями или повышенной возбудимостью, характерной для подростковой гиперсексуальности. Однако эти эрекции легко устраняются при принятии мер, описанных в первом абзаце. Если же все оказывается серьезнее, то не к лицу мужчине уподобляться страусу, прячущему голову в песок. Если проблема есть – ее нужно устранять, а не ждать, как беременная гимназистка, что она «рассосется». Очень бы не хотелось, чтобы она рассосалась вместе с предметом вашей мужской гордости.

Можно. Если партнеру это нравится. Если вам это доставляет удовольствие. Если это не переходит меры. Если партнеру после этого не требуется скорая помощь… Мы уже не раз замечали: запретов в сексе нет, если поползновения партнеров не связаны с насилием.

Нужно отметить, что ощущения наслаждения иногда достигают такой степени интенсивности, что граничат с болью. Чтобы не быть голословными, приведем в качестве примера отрывок из книги «Соучастник» известного шотландского писателя Йэна Бэнкса, с большим искусством описавшего любовную сцену, в которой партнеры почти переходят ту зыбкую грань, где кончается секс и начинается насилие. Партнер в результате любовной игры оказывается привязанным к кровати…

Я стою на широко расставленных коленях на кровати, откинувшись назад, мои запястья привязаны к коленям шелковым шарфом, а мой конец вздыбился – аж саднит, он торчит передо мной убийственный, как таран, и в то же время странно уязвимый, я тяжело дышу, мышцы у меня ноют; я уже дошел – кажется, подуй сейчас ветерок вблизи конца, и у меня брызнет, а она сильнее затягивает последний, явно лишний, шарф, а потом проскальзывает мимо. И вот она передо мной – такая гибкая и похотливая, ладная и сильная и в то же время влажная и мягкая, а я уже даже стонать не могу и мне приходится смеяться, закидывая голову к потолку и чувствуя налившуюся кровью тяжесть моего конца, раскачивающегося в унисон со смехом, а она соскальзывает с кровати, хватает пульт телевизора и заявляет, что собирается смотреть телевизор. Я реву, она смеется. Она сидит в позе лотоса, прыскает время от времени, делает вид, что очень увлечена этой идиотской мыльной оперой, и мне ничего не остается, как попытаться пробраться в изголовье кровати, и я, переваливаясь с колена на колено, с болью преодолеваю метр или около того и теперь могу опереть на подушки свои ноющие плечи, вроде бы сняв часть нагрузки со всех других мышц моего скорбящего тела.

Я вынужден смотреть это телевизионное дерьмо, и через пять минут даже мой конец сдается и начинает оседать, но тут она поворачивается, чтобы коротко коснуться его языком; я униженно прошу ее облегчить меня, но она отворачивается и смотрит телевизор на другом конце комнаты. Я начинаю вертеться и вырываться, но она завязала меня слишком уж надежно, и теперь мои колени уже болят по-настоящему. Я пытаюсь вразумить ее и говорю: «Слушай, мне уже и в самом деле больно», – но она меня не замечает, разве что каждые несколько минут поворачивается, чтобы посмотреть как у меня дела с эрекцией и время от времени то ли лижет, то ли сосет мой конец короткими, невероятно горячими и не приносящими удовлетворения движениями или смачивает во рту большой и указательный палец и чуть притрагивается ко мне, а я ору от желания, разочарования и боли, которые одолевают меня в равной и чудовищной мере. Но вот, наконец, эта проклятая мыльная опера заканчивается, катятся титры… а она переключает коробку на МТВ и все продолжается ! Эта мучительница поднимается с кровати и выходит за дверь, а я поражен ее поведением так, что и слова не могу произнести. Но тут она возвращается со сверкающим стаканом в одной руке и чашкой, над которой поднимается пар, в другой, а на лице у нее глуповато-самодовольная усмешка. И тут я понимаю, что она собирается делать и говорю: «Нет, прошу тебя, пожалуйста, развяжи меня – руки, ноги, колени. Я вообще больше никогда не смогу ходить. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Но ей это все – что об стенку горох. Она садится передо мной на колени, подносит стакан ко рту и засасывает кубик льда, потом с ухмылкой смотрит на меня и обхватывает губами мой конец.

Потом идет горячий кофе из чашки, потом снова лед, потом кофе, потом лед и теперь я начинаю кричать, я кричу по-настоящему от боли и похоти и невыносимого желания, кричу и умоляю ее, прошу ее прекратить. Наконец, она выплевывает последний кубик льда, ставит стакан и кружку рядом с бокалом из-под вина, залезает сверху и насаживается на меня; я легко вхожу в нее, а там внутри горячее, чем кофе, так горячо, что можно обвариться, так горячо, что можно обжечься, и я едва слышно издаю потрясенные крики: «О-о!» – она делает движения вверх и вниз, прикладывает пальцы к моей шее, а другую руку опускает вниз и за спину – к моей мошонке и я внезапно кончаю, продолжая кричать, а теперь еще и рыдаю – меня сотрясает спазм, и она неожиданно затихает, а я дергаюсь и рвусь, и от этих движений боль пронзает и отпускает мои ноги и руки и суставы одновременно.