Сергей Лопатин - Salve, Регги

Важным оказалось то, чего не было во время той, первой, встречи моей с Мари - вспоминая её новой (несвойственно) и, отождествляя её с той девочкой, какой она была и, наверное, осталась (свойственный парадокс), я обнаружил в складках грешного моего мозга (иногда очень грешного - как сейчас) то, что именно от этого самого отождествления и исходит самая печальная восторженность. Ощущая это, заставляя себя ощущать, я чувствовал (хотел чувствовать), что рядом со мной, совсем и совсем близко находилась девочка из прошлого - образ двух Мари соединялся в один. Я всё больше представлял её реальной, существующей, а не следствием моей шизофрении (но полностью не уверен). Мари менялась. Она менялась - из девочки моего прошлого она превращалась в моё настоящее, благодаря становившемуся частым исступлению, впрочём, её образ не подвергся изменениям, настоящая Мари (сегодняшняя, хотя для меня она останется настоящей там, в злой глубине невернувшегося) была чем-то вроде логического продолжения её прошлой ("логического" - предел относительности, ибо я никогда не находил ни в каких моих мыслях никакой логики). Правильнее, она менялась во мне, а если быть ещё более правильным, я менялся вместе с её изменениями в моих мыслях. Конечно, я становился незаметно-другим благодаря тому, что она всё больше обретала иной смысл. Мари возвращалась к образу той, какой я помнил её, несмотря на то, что она была показана мне совершенно другой. Мари становилась той, какой была она в моих воспоминаниях до Регги. Регги внесла грех, своим появлением она закрепила его непримиримое наличие, Регги же этот грех и забрала обратно. Всегда так - то, что однажды было дарованным мне, забиралось впоследствии даровавшим. В сложных приёмах построения моей жизни, произвольно используемых судьбою моей, я никак не мог найти их общего основания, их причины. Двоякое сознание срасталось, Регги осталась вне моих мыслей и снов, грёз и грусти. Она никогда не была моим сном, но упрёком я её считал. Формация моих снов (слов - некоторых) принадлежала только Мари, да и никак не могла она принадлежать никому кроме. Она, воспоминания о ней полностью обтягивали меня. Я не исключаю повторений в деталях судорог моего сознания, возможно, что такое было уже - всё так перемешивается, что любое самое тонкое изменение заставляет принимать чувство другим - это от болезненной чувствительности, которой я недвусмысленно заражён. Из-за неё всё представлется мне очень значимым, ценным и вечным. Дают знать о себе сгустки прагматичности и трезвости взгляда, какие-то необычно большие для моего разума. Всё менялось: я менялся, Мари изменилась: менялось всё. Только одна вещь оставалась и останется неизменной - грусть моя. Скорбь моя. Ночь моя. Печаль моя. Любовь моя. Память моя. Всё - одно. Всё - одна. Одна - всё. Она - всё. Всё - она. Всё. Всё это - кажущееся под влиянием необыкновенности впечатления. Единственно-необратимым, что показало мне время, было то, что я любил несуществующую Мари. Ту Мари, которая была несколько ошибочных секунд, которая изчезла, не появившись, нет её, никогда не будет. Остальное - я додумал, как несуществующее окончание оборванной книги. Какие-то рассуждения, появившиеся у меня в связи с обнаружение в пределах моего существования той, которая чем-то похожа внешне на ушедшую и которая когда-то была ею. Я люблю и любил ту, которой уже нет. В каком-то смысле Регги была права тогда, спрашивая ночью меня, стоящего перед льющимся окном. "Она умерла?". Она умерла. Она была видна только мне. Она была. Была она. Совершенно безразлична мне та Мари, которая есть сейчас - она не та. Мари, любимая мною, осталась только в моей памяти и нигде больше. Собственно, так и было всегда - всегда я находил Мари только там, но внезапное появление той, которая когда-то была ей, с которой я долгое время отождествлял её, растворила осознание этого. Мари была в моих мыслях только ушедшей, большую часть неделимого времени я не замечал этого, как не замечал своих вздохов и выдохов - привычного. Даже моя любовь подтверждает двойственность - даже в отношении я проявляю её. Я заметил, что двойственность во мне развивалась: она срасталась, она срасталась в самой себе, она расставалась со мной, уступая тошнотворное место стремлению к единству. Но как бы ни были сильны мотивы попыток склонения к нему, двойственность и раздвоение всегда возвращались. Возвращались. Возвращали. Возвращали меня к тому, что уже не вернётся. Противоречивость поначалу несколько исковеркала образ Мари, заставив меня заново принять её, но потом всё оказывалось прежним. Во всяком случае, я любил так же, как любил. Ту же, что любил.