Игорь Михайлов: Аська

И что же? Пошло покорясь натуре,

глупец, я, видите ли, "жаждал бури",

и были мне тогда почти несносны

дни мирные - безбедны и бесслезны...

И как же быстро им пришел конец!

Теперь, приняв жестокий курс леченья,

всем детищам своим без исключенья

я справедливо-любящий отец...

Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой,

край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10)

Мой милый спутник, где твоя рука?

Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло

забыть, как резвая в камнях бежала Накра,

как клокотала Местия-река...

Болезнь ребенка, горы неурядиц

меня отбрасывали от тетради,

но - строчки редкие в рассветной тишине

вы тем дороже стали нынче мне!

Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном

на добросовестной моей работе!11)

Прошли года, и вот - в конечном счете

я мягче стал в суждении своем...

Биографы - придирчивый народ,

но здесь смолчат, почтительны и немы:

ведь скучноватая сия поэма

кормила и поила целый взвод!

Друзья мои, я вспоминаю вас,

как - голодом и жаждою томимы

в издательство калининское шли мы,

чтоб получить очередной аванс.

В мою звезду неумолимо веря,

вы караулили меня у двери,

и я обманывал в тот незабвенный час

желудки ваши, право, редкий раз!

Уж в этот день мы наедались всласть!

И не было вкусней, даю вам слово,

беспутного, шального, холостого,

чутьпенистого пива молодого,

которое пивали мы в столовой,

что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12)

Что ж под конец мне о тебе сказать,

заветная погибшая тетрадь,

неконченная милая поэма? 13)

Я в ней, грустя по дому, рассказал

про все, чем в детстве жил я и дышал,

про городок, где мирно вырастал,

до кровной до своей добравшись темы,

с тоской, пред коей даже вопли немы!

Последних дней моих армейских верный

всегдашний спутник, друг мой, мой близнец

в корзинке следователя, наверно,

нашла она безвременный конец!

Могу ль простить одно лишь это дело

небрежности Особого отдела?

Мой следователь, гражданин Шиловский!

Вы помните, спросил я как-то вас,

как быть мне с этой темою хреновской,

внезапно для моих раскрытой глаз?

Ведь не смогу ж я не писать о том,

что видел, угодив в их желтый дом?

Ведь выберусь же я в конечном счете!

Вы усмехнулись глупости моей:

- "Кто побывал у нас - как на работе

секретной служит до скончанья дней!"

Тогда вам дикой показалась эта

наивность желторотого юнца,

однако психологию поэта

вы вряд ли раскусили до конца...

Так вот: "в медлительной тоске ночей"

поэму лагерную я задумал.

Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо

и насмерть не сразит души ничьей,

напротив - неуверенной и зыбкой

пускай он озарит тайгу улыбкой

взамен нещедрых солнечных лучей.

Вот если он сквозь лагерную зону

на волю вырвется когда-нибудь,

эстет скривится, может быть, резонно,

нос норовя надменно отвернуть.

Еще и в том покаюсь всенародно,

что ты груба, поэма, и резка,

и вовсе "в завиточках волоска

ушку девическому" непригодна. 14)

Но автор этим не смущен ничуть:

он не берет, пускаясь в дальний путь,

в расчет ни ангелочков, ни эстетов:

сюда б их на денек, в болото это,

как щеников, носишком чистым ткнуть!

Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...

Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,

поскольку, как известно, битие

сознание людей определяет...

И вот что дико: в жизни сей беспутной

я - вне закона, я - без прав, без сил

сияние свободы абсолютной

внутри себя впервые ощутил.

Чего бояться мне? Зачем лукавить,

черт знает что строкой бесславной славить

и всяческую нечисть воспевать?

Мне наплевать на лживую печать !

Мне не к чему быть лучших строк убийцей,

смотря предусмотрительно вперед:

редактор ничего не убоится

и цензор ничего не зачеркнет,

поскольку их не будет, как не должно

быть вообще: поскольку автор сам

ответчик пред читателем дотошным

и не подвластен никаким властям.

Уравнен я отныне с графоманом

хоть разразись поэмой, хоть романом...

Слова уже теснятся, рвутся с губ...

Прости меня, читатель мой условный,

коль буду я в суждениях не скуп

и, так сказать, немного-много-словен.

Да что там! Долгой немотой измучась,

я буду просто дьявольски болтлив,

отяжелевшей проливаясь тучей

над почвою сухой бумажных нив.

Смешон мне спор писателей-вольняшек:

"Кто наш читатель?" "Пишем для кого?"

А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего,