Игорь Михайлов - Аська

Пускай бушлат на нас порой дыряв,

теплей бушлата есть у нас одежда!

Иной, и десять лет отгрохотав,

не знает сносу ей... И имя ей - надежда.

К примеру я. Строчу - прошу учесть!

что абсолютно некому прочесть.

В те дни, когда в болотах комариных

(а вовсе не "в таинственных долинах")

я только-только разменял свой срок

далеко от родных садов Лицея, 33)

читатель первый (слушатель, вернее)

был у поэмы этой - наш стрелок.

Любил он, оторвав меня от тачки,

усаживать на бревнышко с собой:

- "Ты почитай-ка мне о той чудачке,

о той цыганке - ну, об Аське той!"

Когда же я, за нас обоих труся,

оглядывался, он: "Давай, давай!

Пусть вкалывают, ты себе читай:

поотдохнешь, а я поразвлекуся!"

И вот недавно я узнал о том,

что парень влип: поверил "слову вора",

пустил на пять минут, а те вдвоем

ушли в бега, и ждет он приговора.

Его заменит сволочь, не иначе,

из тех, кто, издеваясь, службу нес.

Воистину: на должности собачьей

чем нравом злей, тем совершенней пес!

О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34)

О, добрый пес, что брошен злобным псам!

Нет моего читателя отныне,

читатель ходит под конвоем сам...

Так что и я могу: "Иных уж нет,

сказать по-пушкински, - а те далече",

кто относился к нам по-человечьи,

в чьей памяти оставит "Аська" след.

Был близкий друг - да взяли на этап 35)

(он был катализатор вдохновенья)...

Так для кого ж пишу я продолженье?

Ну что же - для родных своих хотя б...

Вот ей же богу, не могу поверить,

что в прошлое захлопнулись давно

тяжелые окованные двери,

что видеть близких мне не суждено... 36)

Все верится, что вечером, в столовой,

под ласковый зеленый абажур

когда-нибудь мы соберемся снова

и я про все, что видел, расскажу.

И вам, вольняшкам, эту вот поэму

на странную, на дикую для вас

и как бы экзотическую тему

прочту в тот мирный, в тот знакомый час...

Я вижу, вижу дорогие лица:

отец от умиленья прослезится,

а Сима будет к Аське ревновать... 37)

На керосинку чай поставит мать,

включим приемник... Станем отдыхать

и, сидя рядом, слушать заграницу...

Надежда глупая! Пока лицом к лицу

ты не очутишься наедине с могилой,

все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой...

Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?!

Эх, "заграница"!.. В жизни никогда

я не стремился, кажется, туда.

Так, посмотреть... Но навсегда - ну нет!

Казалось мне, что я б не смог привиться

на чуждой почве...В давней дымке лет

мне встретить бы пророка иль провидца,

который мне раскрыл бы этот ад

и предсказал весь горький путь дальнейший,

иллюзий не оставив ни малейших!

Как был бы я тогда укрыться рад

туда, где б жил, от злых судеб упрятан!

Успех, признанье - все пришло бы в срок...

Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан,

нашелся бы подобный уголок. 38)

Но разве мог бы я туда попасть?

А с болтовней не влезть бы к волку в пасть:

прослышь об этом следователь мой

к десятому добавит пункт шестой! 39)

Вот я треплюсь - а долго ль до греха?

Я - вне России? Что за чепуха!

Да, я в аду, и умираю я

живой, здоровый - вяло умираю...

Там, в области потерянного рая,

чуть начата, осталась жизнь моя.

Как не умел я пользоваться ею,

как жить откладывал, не властен знать,

что буду тенью собственной своею

по телу брошенному тосковать...

Но, впрочем, лирика, ты тут не к месту:

ты, потеснясь, сюжету место дай.

...Итак, с мальчишества для нас прелестный,

в таежный край приходит Первомай.

Обычно в Октябри и Первомаи

нас выгоняли из барака вон,

то новую поверку затевая,

то учиняя генеральный шмон.

С безделья ль, от казарменнойли скуки,

чтоб жили в страхе божьем, может быть,

нам эти дни каким-нибудь кунштюком

старались непременно отравить.

Пока ж, в антракте между двух сюрпризов,

кто наверху, кто подохлей - тот снизу,

на нарах развалившись, кто как мог

остаток сил скудеющих берег

и развлекался: чтеньем дряхлой книжки,

бог знает как прорвавшейся в барак,

беседами о женах и детишках,

со дня ареста канувших во мрак...

А Скорину бы новую поэму

писать положено в подобный час,

но что-то он лежит недвижно, немо,

свет вдохновения в очах погас...

На досках, как на роскоши дивана,

цигарку длинноствольную свернув,

кейфует праздно Полтора Ивана,

на полбарака ноги протянув.

Он на цигарку горестно глядел

и песню темпераментную пел: