В. Чернышов - Только радость доставлявший…

Приобретая собаку, человек теряет свою неуязвимость со стороны части обывателей, недовольных нарушением той нормы, которая, по их мнению, приличествует всякому члену общества. В собаке им видится вызов и чудачество — не держат же их другие! — и они пытаются наказать владельца собаки грубостью или хотя бы безадресным бурчанием: «Поразвели тут…» С первых же прогулок я обнаружил, как мир разделился на тех, кто любит собак, и на тех — таких все-таки меньше, — кто их терпеть не может. Третья, самая многочисленная группа людей, кажется сдержанно безразличной, но это лишь до удобного случая высказаться так или иначе.

Новому члену семьи надо было дать имя. Наш друг, Поэт, широко известный не только стихами, но и остроумием, предложил назвать собаку Атас. Ну что же — Атас так Атас! Однако эту кличку вскоре пришлось сменить. На другой стороне улицы против нашего дома стоял киоск с пластмассовой волнистой крышей, «пивнушка-волнушка», возле которого роились пивососы, частенько подливавшие в кружки, из рукава кое-что покрепче.

— Атас! — громко звала собаку Алла. Любители «покрепче» вздрагивали, озирались по сторонам и лили драгоценную влагу мимо кружек. Нет, такое имя не годилось!

И пес стал Пыжом, что, с одной стороны, напоминало о его охотничьем призвании, а с другой — слово это как бы «запыживало», глушило давнюю мечту о собаке.

Знает ли он лес, есть ли у него какие-то охотничьи навыки? Мне не терпелось испытать Пыжа. Но у него все еще болело плечо, и мы с лыжами уходили в лес одни.

Первый общий выезд за город состоялся весной. Поздним майским вечером мы пришли от электрички на знакомую речку, где не раз слушали весну и ловили на ушицу рыбью мелочь. С палаткой решили в темноте не возиться, а просто укрыться ею. Пыж уселся в ногах. До утра он не сомкнул глаз. Весенняя ночь была полна звуков. Всхлопнувшая крылом птаха, чмоканье раскисшего луга, цыканье припозднившегося вальдшнепа, плеск осыпавшейся землицы с подмытого берега, голоса северных уток, протянувших в поднебесье, шорохи, журчанье воды, вздохи деревьев — все это очень занимало его. Я просыпался и видел его неподвижную фигуру с настороженно сдвинутыми ушами, вздрагивающие ноздри. Он не дергался, не менял позы — он внимал, принюхивался, слушал. Он был потрясен происходившим вокруг. Эту весеннюю ночь я как бы услышал его ушами и впервые ощутил так, как надо было бы чувствовать ее каждый год. Нет, все-таки Пыж не знал леса…

Я часто ездил с ним за город, и он, случалось, облаивал белок, но эти полудачные попрошайки, не боявшиеся собак, шли не в счет: на них лаяли и шавки. Все должно было открыться в Карелии, куда я ездил уже не раз. В прошлом году я охотился там с Пальмой — местной собакой с резаными зачем-то ушами и темной курносой мордой, смахивавшей скорее на гиену, чем на лайку. Пальма была с «духом», азартна и своенравна, и чтобы полаять, порой просто выбирала дерево покрупнее.

После двух-трех небольших конфликтов, неизбежных при знакомстве и «притирке», Пыж быстро понял, что от него требовалось, он был сообразителен и послушен, но все это касалось только городского быта, перехода улиц и прогулок на пустыре, поездок в электричке. А как на охоте? Его вежливость и послушание обнадеживали меня, но и настораживали: работа не по страсти, а в угоду — разве это охота? Я готовил себя к худшему и готов был многое простить ему, рассчитывая иметь хотя бы верного спутника — кто знал, каковы его задатки, что унаследовал он от неведомых предков? Слишком невероятным было бы ждать от Случая дальнейших подарков…

Пыж взялся за работу как за нечто само собой разумеющееся, будто припоминая известное, заложенное в крови, но давно забытое. Общества Пальмы я теперь избегал. Но именно с ней был связан эпизод, закрепивший в Пыже страсть охотника по боровой дичи.

Пальма догнала нас в лесу. В густом малиннике собаки подняли косача и проследили, как он взвершился на ольшину. Я подошел, высмотрел косача, наблюдавшего собак в чапыжнике под ольшиной. Я не учил Пыжа приносить дичь, и он этого не делал. Тетерев упал комом, нужно было лезть в крапиву за добычей. Но из зарослей с треском уже вывалились обе собаки. Ревниво отворачиваясь от Пальмы, не давая ей обнюхать птицу, Пыж нес косача. Нарядная, освещенная солнцем черно-пегая лайка с черно-белым красавцем петухом в зубах — это было красиво! Оттирая Пальму, Пыж отдал косача мне в руки.

Богатые угодья, обилие дичи, удачный выстрел, обладание трофеем — все это охотничье счастье. И все же самая большая радость для охотника — видеть, как натаскиваемая им собака берется за дело, как ее природная страсть обретает мастерство.