Мэтт Шрадер - Создание музыки для кино. Секреты ведущих голливудских композиторов

Как диалоги и звуковые эффекты взаимодействуют с музыкой, и ограничивает ли это как-то ваши возможности?

Диалог царит над всем. Вы должны услышать, что они говорят. (Смеется.) Вы должны знать, о чем этот фильм, и какова основная сюжетная линия. Поэтому важно писать музыку вокруг диалогов и для диалогов. И это интересно в случае с музыкой и диалогом. Если в фильме есть закадровый голос, вы ставите музыку под голос. Вы не ставите под диалог музыку для боевой сцены. Вы играете то, что слышите. И для композиторов всегда непросто сделать это, потому что закадровый голос передает информацию. Он задает тон фильму. Либо его вставляют по очень веским причинам, чтобы заткнуть слабости фильма или из-за отсутствия ясности в истории. Или, как в случае с Золушкой, это просто милая очаровательная традиция, когда в эпизодах Хелена Бонем Картер говорит: «И вот, Золушка оказалась одна и бла бла бла…» Эти маленькие вставки делают комфортным просмотр для совсем молодой аудитории, а также отдают дань традиции. И поэтому неизбежно приходится подстраиваться под закадровый голос.

Работа композитора заключается в том, чтобы вплетаться в повествование и выплетаться из него. И я горжусь тем, что умею делать это – даже в разгаре экшн-сцены заставлять оркестр утихнуть ради кусочка важной информации, а затем снова грянуть. Кроме того, это делает музыку интересной. Люди спрашивают: «Ты чувствуешь себя связанным из-за диалогов?» Нет, они делают процесс интереснее. Приходится быть намного более изобретательным. Ты не можешь просто постоянно резать, резать, резать.

За многие годы вы написали множество запоминающихся и мощных саундтреков. Что из созданного в этой форме искусства вызывает у вас наибольшую гордость?

К счастью, я все еще остаюсь во многом циничным человеком, становясь старше. Циничный – не значит мудрый. Я говорю это временами. Но я интересуюсь тем, как устроен мир. Но я все еще не потерял умение радоваться, когда слушаю хорошую музыку и когда пишу ее. И я испытываю великое удовлетворение, когда слышу, как люди играют музыку, и это большая привилегия, когда люди играют твою музыку.

Я работаю с группой молодых студентов в Шотландии над новой программой, которую мы хотим там поставить, и все идет хорошо. Они играют мою музыку для немого фильма. Они играют ее вживую под изображение. Она из моего родного графства в Шотландии. Неважно, насколько старше я становлюсь, я все еще не потерял чувство радости от прослушивания и написания музыки. И для меня честь, что есть люди, которые играют мою музыку. Я никогда не воспринимал это как должное. Это всегда невероятное удовольствие. Это всегда очень волнительно.

Меня будоражило смотреть, как молодые люди пишут музыку. И ты даешь инструкции, и направляешь их, и вдруг, неожиданно, они делают скачок на 30 %, на 40 % вперед. Я имею в виду, что работал с этими детьми больше года, и разница между тем, что было год назад и сегодняшним днем невероятная. И я надеюсь, что эта программа продолжится, потому что впервые в школьной практике дети играют под фильм.

Кино – это массовое явление, и сейчас это большая штука для всех в мире. И я хочу быть частью этой программы и видеть, как дети наслаждаются музыкой и драмой, и тем, что музыка делает для них и для меня.

Ваша борьба с раком изменила ваше отношение к музыке. Что случилось, и как музыка помогла вам справиться с этим?

Помню, что во время моей болезни жена ставила мне музыкальную пьесу. Это была пьеса Моцарта. И я страдал от… думаю, это называется клиническая депрессия, усугубленная химиотерапией, к тому моменту я попал в очень темное место. И когда я слышу, как люди говорят о депрессии, я думаю: «Надеюсь, что это не была такая депрессия, какую пережил я». Потому что мой мозг был чернее, чем лак на пианино. И когда я слышал ту музыку, она была для меня как звуковые осколки, падающие передо мной, хрупкие и бессмысленные.

И в какой-то момент моя жена поняла, что это только усугубляет мое отчаяние, потому что я думал: «О Господи, у меня больше нет ресурсов, я больше ничего не могу рационализировать. Рациональность ушла из моей психики, осталось только шелуха». Рациональности нет, и она не может сказать: «Эй, это просто депрессия, результат химического воздействия. Тебе станет лучше и ты начнешь воспринимать музыку как раньше». Такие мысли даже не приходили в голову. Я просто был там, где был, и все.

И они давали мне антидепрессанты, от которых я отказывался из-за своего кальвинистического воспитания. (Смеется.) Каким-то образом я обошелся без них. Они такие: «Что ты принимаешь?» «Химиотерапию и это, и это». «Тогда тебе лучше принимать антидепрессанты». И потом я, конечно, осознал, что стоило послушаться их совета. А потом чудесным образом уже через несколько недель я снова смог слушать музыку. Это было довольно эмоционально. Это оказало влияние на всю оставшуюся жизнь.