Кшиштоф Кесьлёвский - Случай

— Витек?

— Да, — сказал Витек.

— Меня забирают в больницу, здесь Кася. Я хотел тебе сказать, а то… можешь не успеть. Но ты ничего не должен.

— Папа… чего я не должен?

— Ничего. Ничего не должен. Я хотел, чтобы ты это знал.

Отец положил трубку. Витек поехал домой. Отца не было. Он поехал в больницу, но не успел. Спокойную сорокалетнюю Катажину, без белого халата, он увидел возле больницы на скамейке. Сел рядом.

— Он велел тебе сказать, что ты ничего не должен, — сказала она: ведь они, вероятно, уже давно перешли на ты. — Говорил, что это бессмысленно, потому что все равно больно.

— Он чувствовал боль?

— Нет. Физическую — нет… Но он не хотел…

Как должны выглядеть похороны в ноябре? Должен лить дождь, печальные, потерявшие листву деревья должны символизировать людскую печаль. Но было резкое осеннее солнце, а листья в том году долго не опадали. Витек машинально бросил горсть земли и без единой мысли в голове ждал, пока все уйдут. Он знал: то, о чем нужно подумать, придет позже, и, когда остался один, в уме сложилась фраза, которая, очевидно, возникла много раньше, чем он ее осознал. «Встретимся там, и ты все мне скажешь». «Все мне скажешь, когда встретимся там». «Когда встретимся там, ты все мне скажешь». Он опустился на колени под бременем этой фразы в разных ее стилистических вариантах и успел еще со страхом подумать, что у кого-то эта фраза уже складывалась подобным образом. Он напряженно припоминал, у кого именно, даже представил себе прекрасную амазонку, которая дивным майским утром мчится… [2] «Грана утомили эти поглощавшие его с головой поиски нужного слова…» аллюзия на роман «Чума» Камю — автор блога

когда тетка — она пережидала, видно, пока ксендз уйдет, — встала над ним и положила руки на его поникшие плечи.

— Не обольщайся, — сказала она, позабыв об уважительной форме. — Там ничего нет.

Он заплакал только на улице. Побрел на вокзал, было уже темно, оперся головой о стену будки в самом конце перрона и плакал, еще храня в себе ту фразу и амазонку майским утром. Подошел железнодорожник из службы охраны с зажженным фонарем, осветил стену.

— Никак нужду справляли? — спросил он.

Витек отодвинулся, стена была сухая.

— Ваше счастье, — сказал охранник.

Спустя несколько дней Витек, по-моему, должен был пойти к декану. В коридоре и вестибюле мединститута он почувствовал себя чужим, избегал встреч с товарищами. Боялся разговоров, соболезнований. Даже спрятался за угол, чтобы пропустить группу проходивших мимо сокурсников. Декана не было, пришлось ждать в его кабинете, Витек вынул заранее написанное заявление с просьбой об академическом отпуске, положил его на стол, потом перенес на маленький столик, за которым сидел. Вошел декан в белой докторской куртке, сразу направился к холодильнику, достал два кефира. Один поставил перед Витеком, другой открыл, сел напротив и молча прочитал заявление.

— Вы на четвертом курсе?

— Да.

— Вы пейте, пейте.

Витек открыл свой кефир, отхлебнул немного и стал ждать.

— Что, перестали чувствовать призвание? — со смешком спросил декан.

— Да.

— И…?

Он смотрел на Витека из-под очков, сощурив глаза и немного откинув голову, готовясь вылить себе в рот остатки кефира из пакета.

— У меня отец умер… Он хотел, чтобы я стал врачом, а когда умирал, сказал, что уже не хочет…

Декан отставил кефир.

— Мне надо это обдумать, — закончил Витек, не зная, что еще сказать. Декан подписал бумагу и приложил вынутую из футляра печать. Взглянул на Витека.

— Смотрю я на вас и думаю, что вы вернетесь.

Разумеется, всё могло сложиться иначе. Сын декана в то утро приехал из Франции и привез с собою дюжину изданных в Париже польских книжек. Если бы таможенник на границе велел ему открыть чемодан, то декан, вполне вероятно, не предоставил бы Витеку академический отпуск. Но таможенник был занят змеиными шкурками, которые обнаружились в багаже возвращавшихся из Индии киношников.

Стал ли он более свободным? Если бы его спросили, он ответил бы: да.

Чувствовал ли себя при этом еще более потерянным? Да.

Уже с сумкой, он без очереди протиснулся к кассе вокзала.

— У меня варшавский через минуту, — буркнул и, не слушая протестов, торопливо сгреб сдачу. Разогнался от самой двери, в переходе услышал, что поезд тронулся, припустил что было силы и, едва переводя дух, вскочил в вагон уже набравшего скорость поезда. Ладно, допустим, что вскочил.