Валентин Ежов - Первая Конная

— Отец у нас кобель! — выступив вперед, хрипло сказал Филька.

Тогда Дуплищев смутился.

— Трибунал заседает, — сказал он.

— А мы подождем, — ответил Матвей. — Нам не к спеху…

Красноармеец в буденовке и очках подал комбригу бумагу.

— Что это? — спросил Маслак, брезгливо глянув на очки, тонкую шею и забинтованные ноги красноармейца.

— Приказ о прикомандировании, — ответил тот.

— Ты грамотный? — спросил комбриг.

— Да. Кандидат прав Петербургского университета…

— Куда ж ты прешься? Развесишь губы — тебя враз уконтрапупят…

Красноармеец молчал.

— Шлют тут вас, не спросясь, — проворчал Маслак, — а тут из-за очков всякие неприятности могут произойти.

— А куда же мне деваться-то?

— Правильно. Некуда тебе деваться, — весело сказал Маслак. — Ладно, провести приказом… Провести и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. — Он подписал приказ и бросил его ординарцу…

Очкарик шел по улице, и квартирьер нес его сундучок на плечах.

— Да, с очками у нас тут канитель. Они для ребят вроде как погоны или что венерическое, — объяснял квартирьер. — Брезгуют ребята.

— Я же без них ничего не вижу.

— Да это понятно, но все равно нехорошо.

Квартирьер потоптался с сундучком на плечах и свернул в первый же двор.

Казаки сидели там на сене и брили друг друга.

— Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю сундучок, — согласно приказания комбрига, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение, и без глупостев, потому этот человек, пострадавший по ученой части… — Он махнул рукой и ушел, не оборачиваясь.

Очкарик приложил руку к козырьку и отдал честь казакам.

Тимошка, молодой парень, поднялся, взял сундучок и выбросил его за ворота.

Очкарик, ползая по земле, стал собирать рукописи и дырявые обноски, вывалившиеся в пыль. Собрал и отнес на другой конец двора. Он постелил сено, лег, подложил сундучок под голову и стал читать газету «Правда».

Солнце жгло нещадно, казаки занимались своим делом.

— Бросает генерал поводок, — рассказывал один, — и маузером делает мне в ноге дырку. Нажал я на колеса и вкладываю в его коника два заряда. Жалко было жеребца. Думал — живую Ленину свезу, а не вышло… Ликвидировал я эту лошадку. А генерал с седла снялся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Иисусе, думаю, чего доброго, убьет меня нечаянным порядком. Даешь, говорю, орден Красного Знамени! Сдавайся, ясновельможный пан…

— Стрельнул его? — спросил его казак.

— Винтовка — холуйское занятье.

— Срубил, значить?

— Был грех. Потом госпиталь.

Очкарик отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.

— Хозяйка, — сказал он, — мне жрать надо…

Старуха на мгновенье подняла на него глаза.

— Товарищ, — сказала она, — от этих дел я желаю повеситься.

Тогда очкарик поднял валявшуюся чужую саблю, догнал гуся, безмятежно гулявшего по двору, и пригнул его к земле. Перехватил птицу за ноги и протянул ее старухе:

— Изжарь его мне, хозяйка.

Старуха, блестя очками, приняла птицу и завернула ее в передник.

— Товарищ, — сказала она, помолчав, — я желаю повеситься. — И закрыла за собой дверь.

Казаки устроились вокруг своего котелка, и хозяйкины дети важно сидели между ними. Все сидели недвижимо, прямые, как жрецы.

— Парень нам вроде подходящий, — сказал один и зачерпнул ложкой щи.

— Братишка, — сказал Сучков, старший из казаков, — садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет. — Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее очкарику.

Тимошка учтиво освободил место.

— Браток, — спросил парень, облизывая ложку, — а письма ты писать можешь?

— Могу, — ответил очкарик.

— Теперь ты нам окончательно подходящий.

— А в газете что пишут? — спросил пожилой казак.

— В газете Ленин пишет, — важно ответил очкарик. — Ленин пишет, что во всем у нас недостача…

— Правду про себя не всяк любит. Иному она ноздрю щекочет, — сказал казак. — А он ничего, тащит ее из кучи и бьет сразу, как курица по зерну.

На город опускался вечер Заходящее солнце позолотило реку, храм, крыши и стекла домов.

Бойцы вели от реки напоенных и искупанных лошадей.

Звонко перестукивались кузнечные молотки. Ковали лошадей. Перетягивали тачанки.

На площади и по дворам вспыхивали костры, готовили ужин.

В окружении бойцов Сурков рассказывал.

— Входят, а у меня все честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки разные… Ну, взяли и повели. Потом узнал, жену срубили. Стою, а морда чугунная, обработали лучше не надо. А они мне сынишку подпустили. «Папаня, говорит, а чего у тебя кровь на голове?» — «Это я ушибся, сынок…» — «А на что тебя вон энтот дядька ружьем вдарил? — «Чудак, говорю, он же шутейно». — «Пойдем, говорит, папаня, домой…» — «Иди, говорю, с бабуней, а я счас приду…» Он жмется к груди, смотрит. «Папанька, говорит, на что у тебя глаза мокрые?» Ну вот! Опосля я им говорю: убивайте, как промеж себя располагаете. Мне от казацкой шашки смерть принять, вам, говорю, голуби, беспременно на колодезных журавлях резвиться — одна мода!.. И начали они меня очень хладнокровно рубать. Упал. А Фомин из нагана вдарил два раза — грудь мне и ногу прострелил… Хорошо, что не в живот. Рана в животе — это смерть.