Лев Троцкий - Об Ибсене

В личной жизни сам Ибсен, этот "дерзновенный революционер", этот "великий минус", как называют его соотечественники, покорно склоняется пред условиями, действующими извне: с педантической тщательностью подчиняется он всем условностям лицемерно-благопристойного обихода буржуазной среды. Лишь в созданиях своего духа он стоит "высоко и свободно" (да и то не настолько, как это представляется Паульсону и самому Ибсену!), но "ах... не таков я в обыденной жизни", жалуется он на себя с горечью устами строителя Сольнеса. Как и этот строитель, он "не решается... не может подняться так высоко, как он сам строит"*.

/* Не лишено своеобразного значения для характеристики личности Ибсена то обстоятельство, что, покидая с негодованием родину для добровольного изгнания, Ибсен потребовал себе от сейма и получил "литературную пенсию". Трудно, оказывается, усилиями "изнутри", одним "переворотом духа" освободить себя "извне"... хотя бы лишь от унизительной для того же "духа" денежной зависимости!

И в этом - слабость не его собственной индивидуальности, а его индивидуалистической проповеди, его внесоциальной морали или, если хотите, имморали. И если бы только в этой проповеди состояло все значение Ибсена, то - можно смело сказать это - он не имел бы никакого значения.

Ибсен - творец великих, новых слов и дерзновенных идей, Ибсен - пророк обновленного человечества, Ибсен - духовный вождь будущего... и как его там еще величают, этот Ибсен не имеет сотой, тысячной доли того значения, как Ибсен - великий живописатель мещанской среды. Ибсен - художник-отрицатель, "великий минус", стоит бесконечно высоко над Ибсеном - символистом-пророком и вождем. И по натуре своей Ибсен не годится для этой второй роли. "Не могу припомнить случая, - говорит Паульсон, - чтобы у Ибсена когда-либо вырывались восторженные выражения, пылкие слова, которые указывали бы на то, что в его душевной жизни играет особенную роль чувство". Нет, это не вождь! Если освободить "новые слова" Ибсена от туманной, столь подкупающей многих* символической оболочки, то эти новые слова в большинстве случаев утратят и свою новизну и свою привлекательность. И немудрено. В настоящее время, когда человеческая мысль обладает таким колоссальным, неисчерпаемым в своем разнообразии наследственным и благоприобретенным достоянием, серьезное ценное новое слово можно сказать, лишь став на плечи своих великих предшественников. Между тем Ибсен, по словам Паульсона, "читал крайне мало. С новейшими произведениями изящной словесности и философской мысли он знакомился больше из бесед с другими, нежели путем личного изучения". Гениальный самоучка, без систематического образования, без цельного миросозерцания, он с неуместным пренебрежением относился к плодам чужой мысли.

/* "Я был хорошо знаком с его произведениями, - говорит Паульсон, читал и перечитывал их много раз, но не всегда мог проникнуть в их сокровенные глубины... Сколько воскресений просидел я... ломая голову над каким-нибудь темным местом"... Каким диким представляется нам отношение к художественному произведению, как к ребусу или к апокалиптическим откровениям!

Сродный ему по духу самоучка-строитель, герой цитированной уже драмы, имеющей несомненное автобиографическое значение, спрашивает Гильду, читает ли она. Гильда. Нет. Никогда... больше. Все равно смысла не вижу. Сольнес. Точь-в-точь, как и я ("Строитель Сольнес"). Это пренебрежительное отношение к книгам, а особливо незнакомство с ними прошло, повторяем, далеко не бесследно для творчества Ибсена: он не дал многого, что мог бы дать. Но, простив ему недоимки, поговорим о том, что он дал, посмотрим, над каким материалом он оперировал, - а дал он много, работал над материалом, заслуживающим самого пристального внимания.

Каков тот общественный фон, на котором разыгрываются обыкновенно личные драмы героев Ибсена?

Это мирная, неподвижная, застывшая в одних и тех же формах жизнь небольших норвежских провинциальных городов, населенных средней руки мещанством, таким нравственным и благопристойным, таким добропорядочным и религиозным...

О! горький осадок оставила эта уравновешенная провинциальная благопристойность в душе великого драматурга, и вы вполне понимаете его, когда в ответ на вырвавшееся у Паульсона при виде Мюнхена восклицание: "Какой огромный город!", Ибсен с горечью замечает: "В меньшем нельзя и жить!".

Там, в этих больших торгово-промышленных и умственных центрах, все-таки больше простора и воздуха, меньше условностей, а главное, меньше этой характерной для мелкобуржуазных городов нравственности и благопристойности, удушливой, как копоть плохой лампы, липкой и клейкой, как густой сахарный сироп, как воздух, проникающей чрез все поры и пропитывающей все отношения семейные, родственные, любовные, дружеские...