Мохандас (Мохандус) Карамчанд Ганди - Революция без насилия

Такие воззрения укрепились во мне в период проведения сатьяграхи в Южной Африке. Эта замечательная кампания, продолжавшаяся более шести лет, велась без всяких постоянных фондов, хотя для нее требовались сотни тысяч рупий. Помнится, бывали случаи, когда я не знал, что мы будем делать завтра, если не будет пожертвований. Но я не буду здесь предвосхищать события. Читатель найдет обоснования моих взглядов в следующих главах.

Когда в январе 1897 года я прибыл в Дурбан, со мною было трое детей: десятилетний сын моей сестры и двое моих сыновей девяти и пяти лет. Возник вопрос – где их обучать.

Я мог бы послать их в школы, предназначенные для детей европейцев, но это можно было сделать только по протекции и в виде исключения. Детям индийцев не разрешалось учиться в таких школах. Для них существовали школы, созданные христианскими миссиями, но я не хотел посылать своих детей и туда, так как мне не нравилась там постановка преподавания. Оно велось исключительно на английском языке, иногда же на неправильном хинди или тамильском. Причем и в эти школы нелегко было попасть. Я никак не мог примириться с таким положением вещей и пытался обучать детей сам. Но я мог делать это в лучшем случае нерегулярно, а подходящего учителя, знающего гуджарати, найти не удавалось.

Я не знал, как быть. Я поместил в газетах объявление, что ищу преподавателя-англичанина, который согласился бы обучать детей под моим руководством. Ему я мог бы поручить вести систематические занятия по некоторым дисциплинам, а в остальном достаточно было бы и тех немногих нерегулярных уроков, которые мог давать детям я сам. В результате я нашел гувернантку-англичанку за семь фунтов стерлингов в месяц. Так продолжалось некоторое время. Но я был недоволен. Благодаря тому, что я говорил с детьми только на родном языке, они немного научились гуджарати. Отсылать их обратно в Индию я не хотел, так как считал, что малолетние дети не должны расставаться со своими родителями. Воспитание, которое естественно прививается детям в хорошей семье, невозможно получить в обстановке школьных общежитий. Поэтому я держал детей при себе. Правда, я попробовал послать племянника и старшего сына на несколько месяцев в школу-интернат в Индию, но вскоре вынужден был взять их домой. Впоследствии старший сын, став уже взрослым, отправился в Индию, чтобы поступить в среднюю школу в Ахмадабаде. Племянник же, мне кажется, удовлетворился тем, что сумел ему дать я. К несчастью, он умер совсем молодым после непродолжительной болезни. Другие трое моих сыновей никогда не посещали школы, но получили все же систематическую подготовку в импровизированной школе, организованной мною для детей участников сатьяграхи в Южной Африке.

Все мои опыты были, однако, недостаточными. Я не имел возможности уделять детям столько времени, сколько хотелось бы. Невозможность оказывать им достаточно внимания и другие неустранимые причины помешали мне дать им то общее образование, какое мне хотелось, и все мои сыновья выражали недовольство по этому поводу. Всякий раз, как они встречаются с магистром или бакалавром, или даже с обладателем аттестата зрелости, они чувствуют себя неловко оттого, что им недостает школьного образования.

Тем не менее я считаю, что если бы я настоял на их обучении в школе, они не получили бы того, что могла им дать только школа жизни или постоянное общение с родителями. Я никогда не чувствовал бы себя спокойным за них, как теперь, а искусственное воспитание, которое они могли бы получить в Англии или в Южной Африке, будучи оторванными от меня, никогда не научило бы их той простоте и готовности служить обществу, которую они проявляют теперь. Искусственно приобретенные там жизненные навыки могли бы стать серьезной помехой для моей общественной деятельности. Но хотя мне не удалось дать детям общее образование, которое отвечало бы и моим запросам и их, все же, оглядываясь на прошлое, я не могу сказать, что не сделал всего, что обязан был сделать для них по мере своих сил. Не сожалею я и о том, что не посылал их в школу. Мне всегда казалось, что нежелательные для меня черты в старшем сыне до некоторой степени – отголосок моих собственных недостатков, свойственных мне в юные годы, когда не было еще самодисциплины и ясной цели в жизни. Я считаю, что то время было для меня периодом незрелости ума и слабости характера. Но оно совпало с наиболее впечатлительным возрастом сына. Он, естественно, не хочет признать, что то был для меня период слабости и неопытности, а, наоборот, полагает, что это самое светлое время моей жизни и что изменения, происшедшие впоследствии, вызваны заблуждением, которое я неправильно называю просветлением. И действительно, почему бы ему не думать, что мои юные годы были периодом пробуждения, а последующие – годами радикальной перемены, годами заблуждений и самомнений? Друзья часто ставили меня в тупик такими вопросами: что было бы плохого в том, если бы я дал сыновьям академическое образование? Какое право имел я подрезать им крылья? Зачем я помешал им приобрести ученые степени и избрать карьеру по собственному вкусу?