Александр Архангельский: Эффект бабочки

Несколько иначе смотрел на проблему философ Федор Степун. Но и он считал, что русская революция одна, а фаз у нее две, и вторая есть расплата за первую. «Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению. Чья вина перед Россией тяжелее – наша ли, людей Февраля, или большевистская, – вопрос сложный» 15.

Именно сложный, как всякий исторический вопрос. Все просто в мифе, все сложно в истории. К сожалению, сегодня (за пределами научного пространства) в России от сложности этого вопроса часто стремятся уйти. Так, в крупнейшем выставочном центре Москвы, Манеже, год назад прошла грандиозная мультимедийная выставка, посвященная 300-летию Дома Романовых и организованная известным церковным деятелем архимандритом Тихоном (Шевкуновым). В сверхсовременных форматах публике предлагается концепт: новейшая история России, с XVIII до XX века есть история заговора против сакрального самодержавного государства. Все революционные процессы без исключения, от восстания декабристов до легальной оппозиции перед Первой мировой войной инспирированы, оплачены и поддержаны Западом и проведены всемирным масонством. Руководители государства посещают эту выставку, председатель Госдумы содействует продлению сроков ее показа. И возникает соблазн сказать, что этот концепт принят государством как основной.

Но нет; только что в России принята официальная концепция преподавания истории в школе. Говорю об этом сейчас безоценочно, как о данности. Эта концепция предписывает считать Февраль 1917 и Октябрь 1917 двумя фазами единой Великой русской революции. Новые учебники истории для школы не смогут игнорировать данную формулу. Почему великая? Потому что наша. Наше не может не быть великим…

Но это попутное замечание; вернемся к нашему предмету. Может быть, самую существенную – и самую печальную особенность русской революции отметил тот самый Шмуэль Эйзенштадт, с цитаты из которого я начал свое выступление. Она не изменила и не пыталась изменить картину мира, на которую ориентируется большинство. И слева, и справа интеллектуалы отстаивали неизменного национального кода, который исключает возможность работы с ценностной шкалой. Этот код можно либо взорвать и уничтожить, в процессе культурной революции, либо, наоборот, сохранить в неприкосновенности. И если современная история с ее институтами не вмещается в эти древние рамки, тем хуже для нее. Ср. мысль того же Ильина: ««Народы, веками проходившие через культуру римского права, средневекового города, цеха и через школу римско-католического террора (инквизиция! религиозные войны! крестовые походы против еретиков! грозная исповедальня!) – нам не указ и не образец. Ибо мы, волею судьбы, проходили совсем другую школу – сурового климата, татарского ига, вечных оборонительных войн и сословно-крепостного строя. Что «немцу здорово», то русского может погубить…» (1949 г.)

Известный социолог, профессор кембриджского университета, основатель и президент Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодор Шанин, который был учеником Эйзенштедта, так суммировал его концепцию в публичной лекции, прочитанной в Высшей школе экономики. Две самые важные, опорные структуры любого общества – сеть социальных отношений и сеть культурных отношений. Революционные изменения могут происходить внутри каждой из них. Во второй – без перемен в первой. И в первой – без перемен во второй 16.

Пример стран, в которых социальная революция не произошла, но культурная система изменилась – Европа после 1968 года. Главные классы те же, власть устроена по-прежнему, даже королева остается королевой. В то же время сместились общепризнанные ценности, переменилось поведение, люди стали ближе, проще, классовые ограничения во многом утратили смысл.

Зеркально противоположный пример – СССР. Здесь революция произвела кардинальные социальные изменения. Господствующие классы исчезли, формы хозяйства принципиально другие, земля национализирована. От идеи частной собственности вообще отказались, что Макс Вебер считал роковым обстоятельством; ср.: «Сравнивают русскую революцию с французской. Не говоря о бесчисленных прочих различиях между ними, достаточно назвать одно: даже для „буржуазных“ представителей освободительного движения собственность перестала быть священной и вообще отсутствует в списке взыскиваемых ценностей» 17. Но культурная модель несвободного общества осталась и даже усилилась. В итоге вернулось все худшее, против чего революция была направлена.