Уезжать было тяжело. Ему не хотелось нас отпускать. Нам было мучительно и стыдно его оставлять. Но разные обстоятельства требовали пребывания в Ленинграде. В частности, я оставил жену с грудным ребенком и ей было трудно одной. Всего мы пробыли в Норенском трое с лишним суток.
Ося посадил нас в попутный «газик». Мы двинулись по грязной разбитой дороге, а он остался смотреть нам вслед. Я сидел рядом с шофером, а Игорь сзади. Когда мы выехали из деревни и Ося пропал из виду, мне показалось, что Игорь плачет. Я никогда его об этом не спрашивал.
Уезжая, я оставил Осе экземпляр своей первой пьесы о декабристах – «Мятеж безоружных», историю следствия и суда, – и вскоре получил сколь трогательную, столь и наивную реакцию.
Иосиф писал:
«Несколько слов о самом сочинении. Это, по-моему, очень толково. Замечаний никаких не имею кроме того, что: 1) Жаль, что нет ни одной бабы (ну, на то и хроника)…»
И дальше несколько очень профессиональных в драматургическом отношении соображений. У него было очень точное чутье. «Сцена с Пестелем и духовником – лучшая…» Честно говоря, как я теперь понимаю, это вообще была единственная достойная сцена. И он ее отметил.
А что касается наивности и трогательности, то письмо начиналось так:
«Яшенька, милый, вот, прежде всего, телефон А 14-9-36, попроси Михаила Савельевича (Гавронского) – это мой родной дядя, он режиссер студии “Научпопфильм”. Скажи, что это я дал тебе тел. Предварительно попроси маму (мою) предупредить его о твоем звонке. Я не знаю, что ты намерен делать со своей хроникой, но считаю, что ее следует предложить этой студии во что бы то ни стало… Проси Наймана показать хронику А. А. Ахматовой. Она знает (и) об этом больше всех».
Разумеется, к научно-популярной студии мое сочинение никакого отношения не имело, но ему, сидевшему в своей деревне, очень хотелось мне помочь. Он был верным другом.
Звонить Гавронскому я не стал и передавать хронику Ахматовой тем более. Во-первых, я сам был от нее не в восторге, а во-вторых, несмотря на мое огромное почтение к Анне Андреевне, я сомневался, что она «лучше всех» знает декабристский материал. Но для Оси в то время она была высшим авторитетом во всех областях.
Был в этом письме еще один пассаж:
«Огромное спасибо за лучшие в жизни фотографии. Небо! Как я постарел… Лучше в фас и где мы с тобой в рост».
Я тогда отснял в деревне целую пленку, и ссыльные фотографии Иосифа были распечатаны, можно сказать, по всему свету.
И были две приписки. Первая:
«P.S. Прости угрюмство и вспомни строфу:
Простим угрюмство, разве это
сокрытый двигатель его?
Он весь … света.
Он весь – свободы торжество.
Чья она? Я забыл».
Блока он в те поры не жаловал. Что до смысла – он опасался, что я могу обидеться на его замечания…
И вторая:
«И пиши мне, пожалуйста!»
Когда мне изредка попадается это письмо и я читаю это «И пиши мне, пожалуйста!», то чувствую комок в горле.
Я писал ему редко. Что он с полным правом в одноим из своих писем охарактеризовал как «свинство». Мне сейчас больно и стыдно. А тогда – городская суета, своя жизнь… К счастью, это никак не повлияло на наши отношения.
Разумеется, я думал о нем все время.
После нашей с Ефимовым поездки к Иосифу я послал ему несколько книг. Важную роль сыграла одна из них – «Доктор Фаустус» Томаса Манна. Долгое время с конца пятидесятых годов это была моя настольная книга, равно как и написанная Манном позже история ее создания – «Роман одного романа». Я нашел у букиниста экземпляр – расставаться с собственным было жалко – и отправил Иосифу. Я был уверен, что он оценит и парадоксальную глубокость романа, и могучую концентрацию культурных реминисценций. Анатомия таинственной и страшной иногда природы творчества не могла его не увлечь. Он и сам пытался смолоду заглядывать в мистические бездны. Однако роман произвел на него совершенно не то впечатление, на которое я рассчитывал. Он написал по прочтении горько-саркастические большие стихи «Два часа в резервуаре», в которых досталось и Гете, и Гуно, и Манну. – «Есть истинно духовные задачи, / а мистика есть признак неудачи // в попытке с ними справиться, иначе, // их бин, не стоит это толковать».
Это был наряду со стихами «Одной поэтессе» манифест нового мировидения, перечеркивание своего романтического прошлого.
Когда мы встретились в девяностом году в Штатах и выпивали в его сельском доме в Саут-Хедли, то вспомнили и о «Фаустусе». Иосиф сказал: «Вообще-то, надо было эти стихи тебе посвятить».
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу