Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Писарев – фигура необычайная в том смысле, что представление о его личности категорически не совпадает с представлением о его роли трибуна и вождя поколения. И С. Лурье старается решить эту историческую и психологическую загадку, которая, собственно, загадка писаревской судьбы.

«Рыженький, розовенький, с веснушками на лице, одетый с иголочки, он глядел вербным херувимчиком. Лекции он записывал бисерным почерком в красивеньких, украшенных декалькоманиею тетрадочках с розовыми клякспопирчиками. Всегда тихонький и кроткий, он имел вид не столько студента, сколько гимназиста третьего или четвертого класса», – вспоминал о Писареве его однокашник.

Юный Писарев живет той жизнью, для которой он по робости, домашности, хрупкости здоровья создан, которую он считает – и не без оснований – своей настоящей жизнью:

«Стоит ли описывать деревенское лето? Всякий легко представит себе землянику в траве, и тающий в зените обрывок облака, и листву, на которой дрожат пятна света, отраженного рекой. Холстинковые платья барышень, кружевные зонтики; голоса в роще, завтрак на опушке: муравей бежит по скатерти, огибает серебряную солонку… И Митя Писарев счастлив. Он потолстел. Он снова был наконец-то дома, и все любили его: родители, сестры… – и Роза. Мир сомкнулся вокруг, стало светло и безопасно. Смысл, и долг, и цель жизни заключались, собственно, в том, чтобы так было всегда. И для этого Мите надлежало непременно и скоро добиться солидного положения в обществе, сделать карьеру, упрочить семейный бюджет».

Такова естественная для молодого Писарева жизнь. Это явно – его жизнь. Но именно эта юношеская податливость оказывается причиной радикальной перестройки – изменения характера существования, выбора совершенно иной цели. С. Лурье всячески подчеркивает – и с полным основанием – обыкновенность писаревского духовного быта. И это тоже стало драгоценным свойством – у героя не оказалось причин и ресурсов для противодействия тенденциям эпохи. И эпоха наполнила Писарева собой. Он стал ее рупором.

Произошла уникальная вещь – человек выбрал чужую, не свою жизнь, и она стала органичной для него. Хрупкий рафинированный Дмитрий Писарев выбрал жизнь сильного грубого Евгения Базарова.

Анализируя ход писаревской мысли, С. Лурье формулирует вывод:

«Базаров – не персонаж романа и даже не характер. Базаров – это роль. Историческая роль, которую неизбежно вынужден играть в наше время человек выдающегося ума и сильной воли».

Базаровский тип – это тип людей перед прыжком в действие. Время действия – начало шестидесятых годов. Зарождаются конспиративные организации, предтечи «Народной воли».

С. Лурье тщательно и искусно разворачивает перед читателем быт эпохи, но быт, наэлектризованный идеологическими бурями. Его герой аккумулирует это бытовое электричество эпохи с необычайной интенсивностью. На каком-то невидимом для окружающих уровне происходит перестройка его сознания, переключение в другую жизнь. Внешним толчком для написания роковой статьи, сделавшей Писарева обитателем Петропавловской крепости, послужила любовная драма. Но она послужила толчком именно для этого, а не для чего-нибудь иного. И это симптоматично: эпоха переключала в общественный план даже самые интимные переживания.

Годы в крепости доказали: произошло нечто из ряда вон выходящее – чужая, базаровская, жизнь стала для Писарева своей.

Борьба Писарева в повести С. Лурье – это борьба не столько с враждебными силами мира, сколько с собой. Финал повести – обрыв перед решающим периодом – объясняется тем, что победа уже одержана, далее – другой сюжет, другая борьба, реализация своего успеха вовне.

Проблема самосоздания личности под мощным напором эпохи, естественно, возникает у самых разных писателей. И исследовать эту проблему на материале историческом весьма сподручно, ибо, как уже говорилось, историческая проза дает возможность ретроспективного эксперимента, в котором смешаны прошлое и настоящее знание.

И в этом плане повесть Самуила Лурье непосредственно связана с романом Юрия Давыдова «На скаковом поле, около бойни…» Дело тут не только в том, что их роднит напряженное внимание к идеологизированному быту и стремление построить достовернейшую из возможных психологическую модель эпохи, но и в том, что Ю. Давыдов исследует с той или иной степенью полноты почти всю проблематику, подвластную исторической прозе, и не пересечься с ним просто невозможно.