Карен Свасьян - …Но еще ночь

2.

Когда он ушел в ЦК, его кабинет занял Яков Иванович Хачикян. Время было брежневское, самый солнцестой застоя, и советский биоценоз, размещенный в своих устойчивых экологических нишах, казался самой вечностью. С Я. И. Хачикяном вышла накладка: он не оставлял шансов. Н е потому что был какой-то особенный, а просто потому что такой. Победить его можно было не иначе, как полюбив его (по образцу истории с голландцем в «Курортнике» Гессе), но чтобы полюбить его, нужно было победить себя. Понятно, что о таком эксклюзивно эзотерическом решении проблемы я (по молодости и прочим причинам) даже не думал. Ко всему он был эстетиком и непосредственно курировал отдел — сначала из замдиректорского, а потом и из директорского кабинета. Бедный Калантар лез из кожи вон, чтобы не потерять лицо, но его хватало только на то, чтобы отругиваться или громче обычного смеяться, когда, провожая его после работы домой, я развивал обсценные фантазии на тему, как справиться с Яковом Ивановичем: референциальной точкой отсчета в моих фантазиях служил Кащей Бессмертный с его яйцом (или, в моей версии, яйцами).

Хачикян был не только эстетиком, но и чекистом. Однажды он признался мне, что не может простить себе, что не выучил немецкий — при самых благоприятных обстоятельствах. Совсем молодым он служил в послевоенной Германии в качестве особиста. Ему казалось, что он мог бы выучить язык, сидя в кабинете и пользуясь своей особостью, но то ли по лени, то ли по легкомыслию упустил шанс. Я пытался представить себе это, и передо мной вставала картина, как он допрашивает пленных, а те поправляют его по ходу, объясняя, скажем, различия модальных глаголов на следующем примере: он хотел бы (möchte), но вовсе не должен (muß nicht) учиться, в то время как они должны (müssen) учить его, хотя им вовсе не хочется (möchten nicht) этого. — Вполне естественно, что в отделе у него были свои люди: Степан Топчян и некий Георгий, кажется, Акопян. По тому, как оба важничали, особенно в присутствии Калантара, даже посторонний догадался бы, кто здесь хозяин. Я вскоре убедился в этом сам, когда сдал на обсуждение свою кандидатскую диссертацию (о Бергсоне).

Всё заняло до неприличия мало времени. Самого Якова Ивановича не было; похоже, он просто перелистал текст и отдал соответствующие распоряжения. (Так шеф-хирург перепоручает иные операции своим ассистентам.) Ассистенты оказались аккуратные и не без крупицы садизма. На мои попытки самозащиты они реагировали поднятием бровей, не снисходя до ответа.

Среди прочих недостатков специально отмечалось недостаточное цитирование классиков. А потом, уже наедине, один из них, надутый как индюк, счел нужным объяснить мне, что классики классиками, а вот без цитат из Хачикяна, которого в отделе цитировали все, можно будет вообще забыть о защите. Мой ответ пришел моментально, и ответом было то самое нецензурное (разумеется, в свободном переводе на нелитературный армянский) слово, которым генерал Камброн, командующий старой гвардией, обессмертил себя на поле битвы при Ватерлоо. Когда гвардию окружили англичане и какой-то офицер предложил им сдаться, Камброн ответил: «Merde».

Наверное, здесь следовало бы остановиться, чтобы изложение не занесло в топику причинностей. Дело было, конечно, не в эстетике и «товарищах эстетиках» , а в фатальности бендеровскогo короллария: «Раз вы живёте в Советской стране, то и сны у вас должны быть советские». Спать по-советски мне не приснилось бы и в дурном сне, а провести Якова Ивановича по этой части не взялся бы даже критянин-лжец. Мне запомнилось одно его замечание на полях диссертации, где я цитировал математика Пуанкаре: «Аргументы Пуанкаре, — так буквально он написал, — не наши аргументы». Это до смешного напоминало озеровское: «Такой хоккей нам не нужен», но разве не могли бы оба, комментатор Озеров и эстетик Хачикян, при иной тасовке карт просто поменяться специальностями, без того чтобы кто-либо, включая их самих, это заметил! Сумма советских людей не менялась от перестановки их мест, потому что советские люди не только жили, но и спали по-советски.

Вообще стиль правления Якова Ивановича производил странное впечатление какой-то смещенности во времени. Он директорствовал так, словно Брежнев уже умер и началась короткая андроповская пародия на несбывшийся (или, вернее, сбывшийся, но в Сталине) день Троцкого: с облавами в кинотеатрах, кафе или уже где попало и вылавливанием праздно шатающихся в рабочее время потенциальных трудармейцев. Увы, с немецким ему снова не повезло, хотя на этот раз он, скажем прямо, старался. Сначала он вменил всем в обязанность расписываться в общем списке сотрудников у секретарши. Мы должны были каждый раз отмечаться, утром и по окончании рабочего дня. Судя по всему, ему не давали покоя черные ящики нашего существования между моментами прихода и ухода, поэтому он решил взять под контроль всё рабочее время. Камер наблюдения не было, зато были журналы, по одному на отдел, в которые каждый сотрудник, отлучаясь из отдела, должен был с точностью до минут вносить время и причину ухода, а по возвращении время прихода.