Марина Сванидзе - Исторические хроники с Николаем Сванидзе. Книга 2. 1934-1953

Вследствие сильной природной возбудимости поэт Мандельштам был легкой добычей для следствия и особых, утонченных приемов не потребовалось. Действовали стандартно. Бессонный режим. На допросы водят по ночам. Большая часть времени уходит не на допрос, а на ожидание допроса у дверей следователя. Во время допроса направляют в глаза яркий свет. Кормят соленым. Пить не дают. Когда Мандельштам просил воды, на него надевали смирительную рубашку и тащили в карцер.

В камере с Мандельштамом второй, подсадной. Он говорит, что все близкие и знакомые Мандельштама уже арестованы, что всем будут предъявлены обвинения в терроре и заговоре. Однажды утром этот человек вернулся в камеру позже Мандельштама — якобы с допроса. Мандельштам заметил, что от него пахнет луком, о чем тут же ему и сказал. Подсадного немедленно убрали.

Это еще был социалистический гуманизм образца 1934 года" ближе к 1937-му одиночных камер с подсадными или без в помине не будет Уже совсем скоро одиночки будут битком набиты и люди в них сутками будут стоять на ногах.

Мандельштама не интересует, кто на него донес. Он человек своего времени, то есть отлично знает, что на Лубянку таскают тысячи и тысячи самых разных людей, как говорили в 1934-м, "всех таскают".

С этими бесчисленными мужчинами и женщинами на специальных квартирах беседуют и требуют, чтобы они информировали органы о мыслях и настроениях своих знакомых и соседей. Им сулят покровительство. Их запугивают. Другу Мандельштама биологу Кузину говорили: "Ваша мать не вынесет, если мы вас арестуем". Он отвечал, что желает смерти своей матери. Его собеседник зверел, орал: "Мы распустим слухи, что мы вас завербовали, и вы не сможете смотреть в лицо людям". Попутно с получением информации достигается еще одна, вероятно, более важная цель. Люди теряют доверие друг к другу. Ведь о приглашениях на Лубянку в Москве знают все. То же самое происходит в провинции. Люди перестают общаться, замолкают, нормальные связи рвутся, общество слабеет. И ослабевает совсем. В 1934-м это уже свершившейся факт. Именно в таком состоянии советское общество подойдет к 1937 году.

Мандельштам на первом же допросе признал авторство инкриминируемых ему стихов. Следователь интересовался тем, что послужило толчком к написанию этих стихов. Мандельштам ответил: "Больше всего мне ненавистен фашизм". Следователь потребовал, чтобы Мандельштам прочитал стихотворение о Сталине. Мандельштам прочитал.

Следователь Николай Христофорович Шиваров — Мандельштам, вспоминая, называл его Христофорыч. Христофорыч курировал в ОГПУ литературу и принадлежал к той части чекистов, которые отличались слабостью к литературе. Так что допрос большого поэта доставляет ему утонченное удовольствие. Христофорыч на допросе говорит Мандельштаму: "Вы рассказывали мне, что для поэта крайне полезно ощущение страха — оно способствует возникновению стихов. Так вот теперь вы получите полную меру этого стимулирующего чувства". Чекист Христофорыч не понял поэта. Страх, сопровождающий написание стихов, не имеет ничего общего со страхом перед ОГПУ. Мандельштам часто повторял: "Когда появляется примитивный страх перед насилием и террором, исчезает другой главный таинственный страх — перед самим бытием. С революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, этот страх исчез".

По требованию Христофорыча Мандельштам записал стихотворение "Горец". Следователь приложил автограф поэта к делу.

Следователь Мандельштама Николай Шиваров будет расстрелян в 1938-м. В 1934-м, как раз в период следствия о стихах Мандельштама, по Москве пошли слухи о том, что Главный прокурор Вышинский начинает копать под главу НКВД Ягоду. Некоторые граждане воспринимают эти слухи как обнадеживающие, полагая, что Вышинский, юрист по образованию, положит конец самоуправству органов безопасности.

Фото из следственного дела О. Э. Мандельштама. 1934 год

В соответствии с особенностями человеческой памяти люди в этот момент забывали, как однозначно страшно уже проявил себя Вышинский на процессах конца 20-х — начала 30-х годов.

Кроме того, общественное сознание первой половины 30-х категорически отказывалось воспринимать происходящее как борьбу властных группировок за право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью граждан СССР. Неограниченная и жесточайшая эксплуатация человеческого ресурса страны — основа сталинской экономики. То есть эта эксплуатация — основа сталинского режима и личной власти самого Сталина.