Вячеслав Рыбаков - Кружась в поисках смысла

С этой фантастикой, как ни странно, все более или менее в порядке. Она окончательно осознала себя, перестала тужиться в попытках шагать шире собственных штанов и равномерно и прямолинейно занимается своим делом, ничего особенного не отражая. Она поняла, что для нее главное — таинственность, лихо закрученный сюжет, динамика, асфальтовая мужественность и всегда готовая женственность в правильных, обеспечивающих максимум событий сочетаниях. Здесь один шаг до полной халтуры — опять-таки как в детективе: но если автор не окончательно потерял совесть, а талант какой-никакой имеется, его герои исправно, увлекательно и зримо бабахают из позитронных пушек или якшаются с оборотнями и ведьмами в подтверждение какой-нибудь элементарной этической двухходовки, в серьезных подтверждениях давно не нуждающейся, например: охотиться на животных не хорошо. Или: все разумное действительно. Или: здрасьте, а вот и будущее, и здесь не без проблем.

Правда, и в этих случаях возникают забавные аберрации, вызванные сложностью текущего момента. Когда система условностей складывалась, партия как раз обязала нынешнее поколение советских людей жить при коммунизме, поэтому, коль скоро действие происходило в ракетоносном грядущем, а случалось это очень часто, значительная часть текста заведомо — в ущерб динамике, отводилась изображению простого житья-бытья. Какое, дескать, оно будет замечательное. Теперь этого нет, динамика повысилась — хорошо. Но стоит только повнимательнее присмотреться к тому, как тщательно избегают фантасты самых элементарных, самых коротких штрихов, касающихся быта так смех берет. Целые страницы уходят на описание управления сверхсветовым крейсером или некоего иногалактического феномена — и ни слова о том, как персонажи, например, едят. И вот члены Мирового Совета Иванов и Джонсон, кореша еще аж по Эпсилону Эридана, в перерыве между двумя судьбоносными заседаниями идут в буфет подкрепиться, а дальнейшее молчание, потому что, черт их возьми, окаянных, платят они в буфете или не платят? Если да, значит, всепланетный капитализм протащил автор; боязно, еще неизвестно, как дела-то повернутся — может, десять лет потом не отмажешься. А если нет, свои же коллеги засмеют, защекотят: ну, старик, окстись, глянь, чего на дворе делается; какого ж рожна американцы Кремлю в кильватер-то пристроились?

Игра.

Что же касается фантастики, как приема, то она существует с тех самых пор, с каких существует литература как таковая. Начиная с Гомера. Начиная с евангелий. И терпит сейчас в нашей стране те же трудности, что и реалистическая литература.

Перед зеркалом — ни одного лица. То мелькнет волосатая ноздря неизвестного папаши, то дрыгающаяся младенческая пяточка, то мятый клочок пеленки, мокрый насквозь, то уцененный пятак звякнет в стекло, а то — поберегись! — вот-вот рикошетом заденет прямую, но очень хрупкую поверхность…

Зеркало в ожидании.

Если брать лучшую фантастику последних двух десятилетий… ну, хотя бы по Стругацким пройтись…

От сакраментального жилинского «главное остается на Земле» через Румату, с мечами ждущего, когда упадет дверь, чтобы вмазать наконец подонкам, которых он познавал-познавал, да и допознавался; через Кандида, на последней странице понимающего диалектику морали и прогресса, и Переца, опрокидывающего Тангейзера на Венеру во вдруг открывшемся ему директорском кабинете; через сдавленный, но просветленный вскрик Шухарта; через осознание Маляновым личной неизбывности кривых, глухих и окольных троп; через крик Майи Тойвовны, навсегда оставляющей Экселенца, при всех его благих побуждениях, не более чем убийцей… просветления, осознания в каждом финале… куда?

Они просветляли нас, честное слово, кто бы мы были без них; сюда, конечно, вот сюда, где мы теперь толпимся, но дальше куда?

Эпоха сменилась.

«Итак, Андрей, первый круг вами пройден», просветляет Наставник. Снова всего лишь — первый. Историческое произведение.

«Не забыть бы мне вернуться», — мысленно осознает Банев. Историческое произведение.

«Хватит с меня псины!» — громогласно осознает Сорокин. Историческое произведение.

«Жиды города Питера». Литература быстрого реагирования, памфлет.

Об остальном и говорить не приходится. В лучших случаях более или менее приличные исторические произведения (например: война — это отвратительно). Либо публицистика. От кабаковского «Невозвращенца» (беллетризированная статья-страшилка) до «Сладких песен сирен» Кривича и Ольгина (чрезвычайно длинный фельетон). Ситуации. Безлюдье.