Вячеслав Рыбаков - Кружась в поисках смысла

И вот у одного из таких снулых граждан вдруг оттаивает внутренний мир. Оказывается, он был, он всегда был, только давно в ледышку превратился в лютом холоде царства хватательных рефлексов. Пусть оттаивает он тоже в виде хватательного рефлекса, печать мира лежит и на нем — он все-таки неизмеримо сложнее и богаче, а потому неумелее и робче, нежели очередное «цап! мое!»

Виной всему, конечно, женщина. Вольно или невольно Эме Бээкман идет обычной для антиутопий дорогой: скажем, у Замятина или Орвелла источником одухотворения основных персонажей тоже служит внезапная любовь. Собственно, у всех этих авторов означенное чувство и любовью-то не назовешь, это скорее некое обалдение, не вполне понятное самому обалдевшему. Так же и у Бээкман. И предмет вожделений трудно по настоящим человеческим меркам назвать достойным любви; и в «Мы», и в «1984», и в «Шарманке» эти воспламенительницы сердец взбалмошны, экзальтированы, эгоистичны предельно, а потому тоже плоть от плоти мира своего; они не умны, не добры, не заботливы, не… не… Но еще один ядовитейший парадокс взаимоотношений души и социума состоит как раз в том, что лучшие человеческие качества: доброта, заботливость, ответственность, порядочность, клокочущее от обилия чувств «я» — могут оказаться сильнейшими рычагами в лапах системы. Любишь двух женщин сразу? Но ведь их нельзя обижать — значит, ври на каждом шагу и неутомимо трясись, боясь разоблачения. Пытаешься накормить-обуть-одеть семью? Значит, делай карьеру, то есть прогибайся перед вышестоящими подонками. Хочешь, чтобы сын поступил в институт? Значит, позолоти ручку декану… И все, готово дело, сам не заметил, как из человека стал машинкой с пультом из каких-то пяти-шести кнопок, тиснуть которые может любая тварь. Если бы герою Эмэ Бээкман повстречалась чудом уцелевшая в каком-то заповеднике действительно хорошая женщина, он бы ее не заметил, она показалась бы ему еще более снулой, чем все его Эрики-Вийвики, еще большей марионеткой, не способной ни к какому самостоятельному движению. Потому что в извращенном мире, где отсутствуют реальные межчеловеческие связи, каждая из которых является бережным — и только поэтому взаимообогащающим — компромиссом между двумя живущими самостоятельной эмоциональной жизнью «я», где единственным естественным объяснением деятельности служит то, что тебя включил начальник, а объяснением бездеятельности — то, что тебя начальник выключил, где страсти разыгрываются только вокруг внезапно освободившегося соблазнительного стула, интенсивно и ярко чувствующим кажется лишь тот, кто думает только о себе. Он настолько влюблен в себя, что действительно о начальнике и стуле думает меньше, чем остальные — и кажется, что он свободен. Этому условию вполне отвечает героиня Бээкман — как, впрочем, и героини Замятина и Орвелла. Их совершенно не заботят люди рядом. Они просто ведут себя, лелея и реализуя каждую свою прихоть и оттого кажутся снулому гражданину страстными и независимыми. Что ж, неопытному глазу дергающийся в петле висельник вполне может показаться более энергичным и раскованным, нежели человек, сидя пишущий на листочке бумаги: «Я один. Все тонет в фарисействе…» Нужно обладать мудростью, нужно по крайней мере дочитать роман до конца, чтобы понять: внутреннего мира тут нет, как нет и у других, а есть лишь бессмысленные внешние судороги, слепые прыжки вправо-влево, которыми человек пытается заполнить внутреннюю пустоту; но ни за одним прыжком не стоит человеческого желания совершить именно этот прыжок, а значит, нет и свободы поведения, ведь свобода — это реализация желаний, а если желаний нет, то действуешь ты или бездействуешь, разница невелика. Просто это чуточку иной вид сумасшествия — прыгать на каждый стул, который оказывается в поле зрения, не задумываясь, удобен он или не удобен, нужен он или нет.

Однако человек не зря придумал субъективный идеализм. Для его души то, что чудится, подчас оказывается важнее и ценнее того, что есть на самом деле. Так и в «Шарманке» почудившийся Оскару внутренний мир Ирис послужил запальной свечой, зажегшей внутренний мир самого Оскара.

И тогда пришла трагедия.

Поздно! Жизнь сложилась, нечего делать в этой жизни с внутренним миром! Не ощущавшиеся и не осознававшиеся прежде бесчисленные петельки на ругах-ногах-мозгах вдруг разом начали зудеть и давить. Рванись посильнее — наверное, часть из них лопнет, и где ты тогда окажешься? Ты станешь преступником, ты предашь семью, работу, а может, и страну… Останься неподвижен — но зачем эта жизнь в смирительной рубашке? Поздно!