Елена Полюшкина - Моя душа состоялась. Дневник Алены

Следить за сюжетом было непросто. Но, видимо, Й. Кресник и не ставил перед собой задачу пересказывать сюжет. Многим непонятная образная система была лишь созвучием шекспировскому «Макбету». Пластические метаморфозы на тему… Я не хочу этим обидеть постановку, напротив, вижу в подобном подходе новое, оригинальное мировосприятие, своеобразное чувствование сцены.

Тон во многом задавали три ведьмы. Они создавали атмосферу кощунственную, магическую, недобрую. Они будто прикасались к каждому жесту, каждому поступку других героев, и все окрашивалось в кровавый цвет их наитий.

Черно-красно-белое оформление сцены и костюмов дешифровалось легко. Вместе с пониманием изначальной гибельности идеи, предчувствием самоуничтожения тирана эта цветовая гамма фиксировала напряженность, обостряла зрение и слух зрителя. В белой комнате все звучит особенно гулко, и пустота осознавалась не чисто внешним отсутствием интерьера, а пустотой внутри человека, пустотой от отсутствия души.

Сочетание ирреальности происходящего с четко обозначенными фрагментами-этюдами, завершенностью каждого танцевального характера, конкретика и лирическая строгость – все это безумство парадоксов и эпатаж выделяют спектакль, заставляют говорить о нем как о непривычном, спорном, но интересном явлении.

Хореография Кресника – чувственная и острая – давала характеристику каждому герою. Каждому была свойственна особая поступь, набор жестов, каждый заключал в себе и создавал вокруг себя свой мир движений. Говорила любая мелочь. Макбет (Йоахим Зиска) вздрогнул, а от него пошла волна страха, и пространство от этого будто сжалось, как его сердце. Массовые сцены решены смело и выразительно. И четкость линий и в то же время их импульсивность, «горячечность» (как в бреду) создавали атмосферу бесконечных преступлений и боли. Игрался фон – жестокость и одержимость или равнодушие – но всегда единство этого пугающего организма: толпы людей, наблюдающих за убийствами, принимающих в них участие или только замышляющих их.

Отдельно хочется сказать о леди Макбет (Сузанна Ибаньец). Эта страстная темпераментная женщина в ярко-красном платье со смертельно бледным лицом и гривой всклокоченных волос временами казалась безумной, чудовищной насмешкой над природой женщины, а то вдруг охватывали жалость и сострадание к ее исковерканной самоупоением и самолюбием душе. Она так тонко, трепетно чувствовала малейшие изменения своего состояния, что в каждой пластической фразе, даже в ее молчаливо застывшей фигуре жила жажда жизни, славы и тут же страх, муки совести. Она прожила на сцене все свое сердце, до дна. Торопливо и несколько деловито надевает красные до локтей перчатки и мучительно, в ярости от собственного бессилия пытается их потом снять. Ее кружило по сцене, судьба насмехалась над ее ужасом. А она, сейчас маленькая испуганная женщина, обреченная, не сумела стать чудовищем. Не получилось. Наступив на окровавленную поверхность, испачкав ноги, осторожно ступает, пытается стереть кровь, избавиться от наваждений. Кровь теперь мерещится ей повсюду. Ее танец-походка – балансирование над пропастью собственного разума. Позже появится с ногами, обмотанными белыми тряпками, сквозь которые снова проступает кровь. Она уже сломлена. И не осталось ни следа от ее первоначальных исступления и гордыни. Змеи собственных мучений, поселившиеся в ее сердце, задушили ее. Изобразительно это показано очень ярко. Натянуты на руки, опять же по локоть, зеленые рукавицы со змеиными глазками. Эти две извивающиеся твари долго приноравливались, они исполняли танец смерти – покачивались, нападали – словно глумились над отрешенной уже, измученной женщиной. Змеи-руки существовали совершенно обособленно от леди Макбет. Она убегала. Пыталась скрыться, отмахнуться, но в каждом движении, гримасе страха уже жила неизбежность, и она сама это понимала.

Ощущение гибели нависало, сгущалось в течение всего спектакля. Переизбыток жуткого, бездонного, гадкого хотелось выплеснуть, как ведро с окровавленными тряпками, в какую-нибудь несуществующую пропасть, которая бесследно поглощает все сомнения и безумства. Убийство, ставшее самоцелью, превращается в навязчивое видение Макбета, и логический конец здесь предопределен, как любая идея, доведенная до абсурда, самоуничтожается.

В спектакле были и моменты, звучащие невнятно, некоторая перегруженность символами мешала. К тому же многоплановость разворачиваемого действия порой не позволяла сосредоточиться. В каждой части что-то происходит, внимание разбрасывается, и невозможность уловить все сразу раздражает. Но спектакль – состоялся. Можно его не принять, не понять, невзлюбить или расхвалить, но только не равнодушие. Он остается. Относиться к нему можно по-разному, но не признавать его художественную реальность вряд ли возможно.