Валерий Киселев - Чёрная бабочка на красном колесе. Разные судьбы – разная правда

Времени у меня оставалось в обрез, часа через три надо было пускаться в обратный путь, но вставать с лавочки не хотелось.

Все же прошел пару раз по деревне – ни души, только виделись тени Абрамова, Яшина, Шукшина.

Снова присел – от бани идет старушка. Не стоило спрашивать, ясно было – мать Белова: большой, особенный лоб, глаза – как у Василия Ивановича. Но все же спросил. Скованность прошла быстро, да мне как – то и легче стало, что не увижу в этот раз хозяина.

Анфиса Ивановна вернулась из леса, набрала бидончик черники. Устала, видно – сапоги скинула, так и сидели на лавочке с полчаса. Поудивлялся, что она в таких годах ходит одна в лес. Показал ей фотографии, где Василий Иванович с Шукшиным здесь, в Тимонихе.

– Ой, Шукшин!.. Здесь они и сидели тогда, только поленница была у дома, это сейчас напротив… Но что же мы – то сидим, пойдем в избу!..

От чая я отказываться не стал, самовар скоро был на столе. Говорить с Анфисой Ивановной было легко с самого начала. Думаю, не сравнить с тем, если бы я говорил с матерью любого городского писателя. Сначала и разговор шел о писателях, что здесь бывали. Мне все было удивительно, что сидели они за этим столом.

– Коля Рубцов здесь и сидел, где ты, а писал – в той половине.

Хотя я и знал описание дома по рассказам Яшина и Горышина, но все равно удивлялся, что полы – широченные некрашеные плахи, стены без обоев («Зато как солнышко, словно янтарные», – сказала Анфиса Ивановна). Шкаф для посуды такой же, как у нас дома, – старинный.

Пришлось выпить три чашки – такая легкая вода с Сохты, да и Анфиса Ивановна подливала. На деревенские темы разговор перешел сам собой. Говорила она интересно, сочно как – то, а память – удивительная.

Что греха таить – хотелось посмотреть вторую половину дома, где живет Василий Иванович!

В углу старинный сундук, на стене портрет дочери, на оленьих «углах» – гармонь и ружье.

– Играет Василий Иванович?

– А ты разве не слыхал?

– Нет, где же было… И охотится?

– Нет, он не охотится, так висит ружье. Это Яшин ружье подарил.

– Наверное, надоели вам гости? Такие, как я?..

– Всякие ездят. Бывает, на «Волгах» – только дом сфотографируют, и назад. Не было дороги раньше – меньше ездили.

Стараюсь запомнить детали разговора, запомнить, что в избе стоит, благо и вещей почти никаких – печь вполовину, кровать да стол, лавки по окнам.

Фотографий нет в доме, а жаль – хотелось посмотреть.

– Да он как приедет, так сразу в фуфайку да сапоги. Что ты, говорю, как ходишь, неужто надеть нечего?..

Видно, мало осталось от меня деревенского, да и говор – давно нижегородский, поэтому чувствовал: что – то не очень – то верит Анфиса Ивановна, что я вологодский. Но все же, под самый конец, удалось мне ее «сразить». Уже уходя, заглянули в подвал, а там – чего только нет, музей настоящий. Поудивлялся тому, что все это хранится, безошибочно назвал несколько старинных крестьянских предметов.

– А кросна есть? – спрашиваю.

– Кросна? Есть.

Я их сразу не заметил, стояли они в углу. Наверное, слово это не каждому заезжему знакомо, поэтому, почувствовал, поверила Анфиса Ивановна окончательно, что я все же не гастролер, нахватавшийся из «Лада» вологодских словечек.

Два часа в бесхитростной в общем – то беседе пролетели незаметно, и, оглянувшись в последний раз на дом, пошел я знакомой дорогой в свое Кумзеро с легкой душой. А и ладно, что не задавал заумных вопросов, на которые в общем – то и не нужны ответы. Не понадобилось, к счастью, изображать из себя «разбирающегося в литературе» и в народной жизни.

Тимониха оказалась такой же простой, русской; вологодской, как мне и хотелось ее видеть, и самое главное – не разочаровался я в ее искренности, честности, а беседа с Анфисой Ивановной помогла лучше понять и истоки творчества, и позицию писателя Василия Белова.

Переночевал я, немного не дойдя до своей деревни, по – некрасовски. Уж больно соблазнительно было полежать на свежем сене в ночной тишине! Через несколько дней кончался отпуск, предстояло возвращение в задымленный город, в шум машин, толпу, суету. А здесь – ляжет снег, прикроет эту красоту до следующего лета.

10.05.1989 г.

В этой книге, сразу же после издания в 1930 году ставшей букинистической редкостью, одни биографии. Короткие, всего по 10—20 строчек. «Политическая каторга и ссылка» – так она называется. На 690 страницах – более 4 тысяч биографий людей, всю свою жизнь посвятивших борьбе за свержение русского самодержавия. И это только тех, кто не погиб на каторге или в гражданскую войну. За каждой биографией – кандальный звон, скрежет дверей тюремных камер, вой сибирской вьюги, выстрелы и взрывы боевиков.