Александр Тимофеевский - Книжка‑подушка

Пусек будут судить за «унижение вековых устоев». Это не призыв хоругвеносцев и не метафора их публициста. Это один из пунктов обвинительного заключения, пошедшего в суд. Тут беда уже не в том, что такого преступления нет в УК, что Россия – светское государство и т. д., и пр. Хуже всего, что такое преступление нельзя даже представить. Метафора не визуализируется. Вековые устои на то и вековые, что их поди унизь. Дед бил-бил, не разбил, бабка била-била, не разбила, много столетий кряду, устои высились, величавые и незыблемые; пуськи пробежали, хвостиком махнули, устои враз унизились.

Если суд согласится с таким обвинением, то делать нечего. Придется надевать майку «Я тоже унизил вековые устои». Право на здравый смысл отнимают последним.

Пожилые курицы, засевшие в Государственной Думе, восстали против курицы освежеванной, укрытой в лоне. Кудахчут про пошатнувшиеся устои как угрозу российской государственности. А у самих сквозь пергидрольные перья просвечивает чернозем. Битвы за нравственность, которые ведут дамы после пятидесяти, исполнены отчаяния: Эрос ушел, наступает Танатос, и месть за это человечеству должна быть страшна. Больше всего тут неверия, животной убежденности, что жизнь кончается здесь, а значит, гори все огнем, если я в морщинах. Так Нерон любовался пожаром Рима и молодел в отсветах пламени. Дамы, держите себя в руках. Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна.

В русской литературе я не могу вспомнить ни одной старухи, которая бы боролась за нравственность. Мерзких ханжей, разумеется, полно, но положительные – всегда свободолюбивы:

Марина Ивановна тут вполне традиционна. Организовать, что ли, бесплатный ликбез для депутатов, чтоб они знали, какие традиции защищают.

Когда дискуссия вокруг Деготь уже заглохла, в нее пришел Юрий Альберт с таким возражением:

«Александр, я тоже считаю эту Катину статью неудачной, с передержками и логическими подтасовками. Да и вообще глупо объяснять нежелание работать в Кольте столь высокими принципиальными соображениями. Но ставить знак равенства между искусством, тем более современным, и пластикой – дело, не побоюсь этого слова, крайне реакционное. В современном искусстве, а им Деготь и занимается, пластика факультативна. И это не Катя придумала, а так и есть, уже больше ста лет».

Я ждал этого почтенного возражения, и все удивлялся, почему никто его не высказывает, оно просилось в дискуссии, сто лет – немалый срок, и в этом, собственно, главная проблема: мудрено сто лет подряд козырять одним возражением, оно тоже ветшает, оно на исходе. Не может быть пластика факультативна в изобразительном искусстве, как не может быть звук факультативен в музыке или слово – в литературе. Нам даны уши, чтобы слышать, язык, чтобы говорить, глаза, чтобы видеть. Дорогой Юрий Альберт, глаза не факультативны.

Видит бог, я не боюсь быть реакционером. Совсем не боюсь. По мне так это куда достойнее, чем быть революционером. Но Мафусаилов век совриска когда-то закончится, и, сдается, уже скоро, к нашему общему с Альбертом ужасу, в паре реакционер-революционер мы займем неожиданные друг для друга и дискомфортные позиции.

Кашин пишет на Опенспейсе: «Входящая в моду кающаяся жалобная позиция – гораздо более снобская, хамская и оскорбительная для, уже без кавычек, простых людей. Потому что, если ты признаешь вину перед простыми людьми, то ты себя ставишь вне их». Неужто Кашин не слышал про кающихся дворян? Этой моде у нас полтора века, как отдай. Дворян истребили, а кающихся – нет: интеллигенция переняла эстафету и несгибаемо пронесла ее сквозь все разнообразие двадцатого века. Жизнь менялась кардинально, а кающиеся, как встарь, признавали вину перед простыми людьми и ставили себя вне их. За сто пятьдесят прошедших лет мода эта не прекращалась ни на один день.

Лидия Гинзбург говорила: «Кающееся дворянство заглаживало первородный грех власти; кающаяся интеллигенция – первородный грех образования».