Вадим Ковский - В лабиринтах Зазеркалья…

Как ни парадоксально, но при всей ставке партии на пролетариат, который, естественно, был пригоден для революции как слой достаточно локальный, организованный и «лишенный частной собственности» больше, чем остальные, тоже эксплуатируемые, массы, Ленин с точки зрения «сознательности» и «интеллекта» принципиальной разницы между пролетариатом и крестьянством не видел, часто объединяя их общим понятием «массы»: многомиллионные народные (особенно крестьянские и ремесленные) массы, осужденные всем современным обществом на темноту, невежество и предрассудки», необходимо было «пробудить от сна», «встряхнуть с самых различных сторон самыми различными способами» и т. д. и т. п.

Постоянно подчеркивая «зачаточность» форм сознания и «стихийный элемент» в массовом поведении, Ленни опасался, что «распыленная, бессознательная масса» способна «превратиться в игрушку ловких политиканов, которые являются всегда вовремя». Надо помочь рабочему классу «усвоить», что он – «господствующий», преодолеть «робость» в «выдвигании» (так у Ленина. – В. К.) самого себя «для управления государством». Иногда возникает даже впечатление, что в толковании понятия «масса» Ленин утрачивает цепкий классовый критерий и готов оперировать экзистенциальными масштабами. Иначе трудно воспринять излюбленное ленинское выражение – «человеческий материал»: «Мы можем (и должны) начать строить социализм не из специально созданного нами человеческого материала, а из того, что оставлен нам в наследство капитализмом». Мысль эта варьируется на все лады, не оставляя, однако, сомнения в недоброкачественности «материала», его «косности, распущенности, мелкобуржуазном эгоизме»: «массовый человеческий материал, испорченный веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма… войной всех против всех из–за местечка на рынке, из–за более высокой цены на продукт или (подумать только, до чего доходят амбиции «материала»! – В. К.) за труд».

Понятно, что в столкновении с таким материалом большевикам предстояло многолетнее «дело переработки всех трудовых навыков и нравов», и сколь бы ни поощрялось «выдвигание» рабочих на государственные посты, переборщить тут было недопустимо. А посему создание Советов, – замечал Ленин, – вовсе не означало, будто «мы достигли того, чтобы трудящиеся массы могли участвовать в управлении»: Советы – « органы управления для трудящихся», «но не через трудящиеся массы».

Возникал естественный вопрос – кто же должен был при совершении и после совершения революции управлять крестьянскими (преимущественно) и пролетарскими (достаточно условно) массами, при их стихийности, несознательности, темноте? Управлять огромной, сложной, многонациональной, имперской по структуре державой, требующей огромных социальных, политических, экономических, административных, хозяйственных преобразований, то есть той державой, какой реально и была прошедшая через Февраль и Октябрь Россия?

Крайне показательно, что о мирном развитии революции в России после Февраля мечтали не только политики, но и такие царские генералы, как Деникин, с чьими именами во многом будет связана предстоящая гражданская война: «…если революция остановится на том пути, на который вывела страну; если изуверы не замутят страну, не развратят армию, – писал Деникин жене 15 марта 1917 г., – то история даст первый пример такого почти безболезненного перехода к новому разумному государственному строю». Ленин за «изуверов» в долгу перед оппонентами не оставался: «банды Деникина», с их «поголовным грабежом и насильничеством»; «социал–шовинизм» Плеханова» и т. п. В условиях смертельных разногласий с социал-демократией Ленин считал невозможным оставлять определение «социал–демократическая» в названии своей партии: «Нам следует называться Коммунистической партией». В марте 1918 г. партию переименовали – «Российская Коммунистическая», сохранив на всякий случай, чтобы перестраховаться, прежнее различие в скобках, – «большевиков».

Но речь идет, разумеется, не об эпитетах, конкретного смысла которых никто не мог уразуметь («социал–демократическая», «социалистическая», «коммунистическая»), и, тем паче, не о выражениях, неизбежно приобретавших в экстремальных исторических обстоятельствах сугубо не парламентский характер. Вопрос упирался в главное – в представления о судьбе России, о выборе исторического пути.