Юрий Поляков - Созидательный реванш. Сборник интервью

Николай Гошко, Одинцово Московской области:

— Юрий Михайлович, нет желания написать «ЧП общероссийского масштаба» (комсомольцы четверть века спустя)?

— Николай, видимо, не читал мои последние вещи. Я никогда не оставлял судьбы героев без внимания. В моих романах «Замыслил я побег» и «Небо падших» как раз прослежена капиталистическая судьба героев ЧП и «Апофегея». Кстати, готовя пятитомник к своему пятидесятилетию, я еще раз перечитал текст и понял, насколько литература тонко чувствует грядущие исторические катаклизмы. Я писал о комсомольских, партийных функционерах и бюрократах, а на самом деле вышло описание внутриутробного периода развития российских капиталистов, российских олигархов и т. д. Вот это поразительно! Хотя тогда, в восемьдесят первом году, когда я закончил «ЧП районного масштаба», мне и в голову не могло прийти, что мои герои через всего-то десять лет станут капиталистами. Но так как это произошло, я решил вернуться к их судьбам. Меня даже кое-кто критиковал за то, что я пишу все про этих комсомольцев и комсомольцев. А я всегда говорил: «При чем здесь комсомольцы? Не вешайте ярлык — „партия“, „комсомол“! Да, такие были формы организации общества, и это надо воспринимать без какой-то эмоциональной оценки: хорошо или плохо». Опричнина — хорошо или плохо? А декабристы — хорошо или плохо? Кому как. Если вы, допустим, перечитаете «Апофегей» и сравните его с «Духless» Минаева, то увидите: он по сути продолжает мои темы. Заметьте, даже названия: «Апофегей» — неологизм, который тогда подхватил народ, и «Духless» — бездуховность, означают примерно одно и то же. Та же самая жизнь аппаратчика, только у меня комсомольского или партийного аппаратчика, а у Минаева аппаратчика-менеджера. Те же проблемы: или нормальная нравственная жизнь или карьера любой ценой, или любовь или похоть, и т. д. Нынешнее поколение литераторов думает, что оно упало с неба — ничего подобного. Они выросли из нашей поздней советской литературы.

Наталья, Москва:

— Юрий Михайлович, в ваших книгах, как правило, потрясающе интересные женские образы. Это мечта о невозможном самого Юрия Полякова или «собирательные» образы?

— В литературе образ всегда собирательный. Еще Толстой советовал: чтобы персонаж вышел живым, надо иметь перед внутренним взором какого-то знакомца или знакомицу. Это нормально. Потом образ все равно в тигле творчества переплавится, но первоначальная жизненность останется. А мой интерес к женским образам объясняется тем, что отношения мужчины и женщины, в моем понимании, являются главным содержанием литературы.

Игорь, Киев:

— После прочтения романа «Грибной царь» возник вопрос: а вам самому доводилось пользоваться услугами проституток?

— Вообще-то, есть такие вопросы, которые писателям задавать неприлично. Ведь так можно договориться до крайностей. Скажем, у меня в новой пьесе, которая сейчас репетируется в Театре сатиры, возникает история лесбийской любви. Один из моих героев, допустим, гомосексуалист, значит, выходит, и я нетрадиционной ориентации. А я — традиционной. Это какое-то, я бы сказал, упрощенное понимание литературы. Писатель черпает информацию о жизни не только из своей собственной практики. Те авторы, что отталкиваются исключительно от личного опыта, очень быстро исписываются. Как правило, это авторы одной-двух книг. Серьезными же писателями становятся те, кто умеет аккумулировать и моделировать чужой жизненный опыт. Потому что пройти через все сам ты не можешь. При всем своем желании, если писатель мужчина, он даже на час не сможет побывать в теле женщины. Кстати, многие читательницы признавались, что мне удалось очень точно описать чисто женские эмоциональные состояния, даже физические…

Е. Трофимова, Москва:

— Мат в литературе — допустимое явление? Или же употребление оного автоматически снимает с произведения статус художественности и переводит его в разряд чтива?

— Вопрос достаточно сложный. Я считаю, что если писатель хорошо владеет родным языком, он всегда сможет, обойдясь без мата, вызвать у читателя необходимые ассоциации. Понимаете, есть такое табу на употребление ненормативной лексики. Оно же не случайно возникло, значит, есть какие-то внутренние механизмы, если то, что можно в мужской бане, уже нельзя при женщинах. Общество каким-то образом регулирует эти отношения через язык. Почему литература должна их нарушать? Если писатель, не задумываясь, использует нецензурную брань, почему тогда, скажем, актеры не могут испражняться на сцене? Это тоже есть в жизни, правильно? Мне кажется, нецензурная брань идет во многом просто от неуверенности в себе, от неумения достичь художественного эффекта не запретными средствами. Хотя, надо сказать, что у некоторых писателей нецензурная брань просто вызывает отвращение, как, скажем, у Ерофеева. А, допустим, в романах Лимонова она у меня почему-то отвращения не вызывает, хотя все равно я считаю, что можно было обойтись и без нее. Это, видимо, зависит от таланта. Если человек талантлив, и он все-таки решил пойти на употребление табуированной лексики, даже в таком случае он находит какую-то приемлемую форму. Но это уже сравнительный анализ. В целом же я считаю: раз есть такое табу, значит, так надо. В противном случае литература с нецензурной бранью должна продаваться там же, где порнуха и фаллоимитаторы и т. д. Это уже не общенациональная литература, а ее маргинальный фланг. Детей и подростков надо держать от него подальше.