Это противоборство не утихло и в наши дни. Партия республиканцев могла бы написать на своём знамени «Да здравствует Свобода», партия демократов – «Да здравствует Справедливость». Но мало кто способен разглядеть, что под поверхностью их шумного противоборства идёт процесс, которого, казалось бы, не желают ни те, ни другие. Американская свобода и американская жажда справедливости глохнут и усыхают не под пятой иноземного завоевателя, не под гнётом доморощенного тирана, не в застенках тайной полиции, но под цепкой паутиной миллиона лилипутских канатиков – правил, циркуляров, инструкций, сочиняемых каждый день безвестными бюрократами в тишине своих кабинетов.
Тысячестраничные циркуляры, напечатанные мелким шрифтом, рассылаются из государственных контор врачам и рыболовам, пожарникам и пекарям, фермерам и пастухам, учителям и домостроителям, автомобилистам и лётчикам, полицейским и тюремщикам, аптекарям и газетчикам. Миллионная армия американских адвокатов, вооружённая этими постоянно меняющимися циркулярами, рыщет по стране, неустанно отыскивая «нарушителей», которым можно было бы вчинить судебный иск, чреватый жирным штрафом и – соответственно – гонораром. На своих рабочих местах люди перестают думать о том, как бы лучшим образом исполнить своё дело, а заботятся лишь о том, чтобы не нарушить спускаемые сверху правила. Способность к творческой инициативе хиреет под этим неустанным давлением, деловая энергия выглядит подозрительной, рутина и безделье начинают казаться единственно возможным спасительным поведением.
В средневековой медицине большой популярностью пользовалось кровопускание. Очень часто, если врач не понимал причины недомогания или не знал нужных лекарств, он на всякий случай взрезал вену больного, потому что иначе его могли бы обвинить в непростительной халатности. Сколько людей были обескровлены до смерти этим популярным методом лечения, никто не считал. Точно так и в сегодняшней Америке, при столкновении с усилением какого-то социального недуга, управляющие первым делом ищут, какой бы новый запрет мог ослабить нежелательные процессы.
Ничья злая воля не стоит за этим поветрием. Здесь являет себя тот опасный перекос национального сознания, который связан с обожествлением рационального мышления, начавшимся двести лет назад. Конечно, невероятные научные и технические достижения последних двух веков, создание всех чудес индустриальной эпохи оказались возможными лишь потому, что обнаружение причинно-следственных связей между явлениями было освобождено от религиозных запретов и смогло свободно расширять наше представление о Вселенной. Но учёные и инженеры (дозорные на мачтах), заслуженно гордясь своими успехами, подспудно начали распространять свои критерии правильного-неправильного и на те сферы человеческой жизни, где они переставали работать.
Уже Лев Толстой в середине XIX века заметил, что «естествоиспытатели и их поклонники… подобны штукатурам, которых бы приставили заштукатурить одну сторону церкви… и которые в порыве усердия замазывали бы своей штукатуркою и окна, и образа, и витражи… и радовались бы на то, как с их штукатурной точки зрения всё выходит ровно и гладко» [2]. Толстой был поклонником Канта, попытавшегося своей «Критикой чистого разума» внести некую дисциплину в деятельность рационального ума, указать на границы, за которые он не может переходить. Но идолопоклонники рационализма предпочли устремиться за Гегелем, объявившим, что никаких границ не существует, что «всё существующее – разумно».
С точки зрения чистого разума понять явление означает отыскать его причины. Перед жаждой свободы и жаждой справедливости он застывает в растерянности, ибо они – явления иррациональные, на вопрос «почему?» не откликающиеся. Единственный выход для него – объявить их несуществующими, свести всю картину общественной жизни людей к поискам благополучия и безопасности, которые вполне поддаются логичным объяснениям.
С одной стороны, слова «свобода» и «справедливость» имеют сильный положительный заряд, вызывают импульс одобрения. С другой стороны, мы не можем закрывать глаза на то, что предельной реализацией свободы является фигура разбойника, отбросившего все путы Закона (недаром она так часто воспевается поэтами); а предел справедливости – каждому одинаковая одежда, одинаковый топчан, одинаковая миска похлёбки – мы находим в монастыре, в трюме галеры, в лагерном бараке.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу