Вадим Климов - Достоевский проездом. Барнаул 1857—2021 гг. Пьеса-экскурсия

ПП. ( Внутренний монолог ). Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой. В браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали её. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души, и с такими тонкими чувствами, как Фёдор Михайлович. Понятно, как скоро они поняли друг друга, и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким и она, в свою очередь, служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске. Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я знал о ней только из рассказов Фёдора Михайловича. Она переехала на жительство в Кузнецк, куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Фёдором Михайловичем завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела, и не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Фёдор Михайлович думал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете. Фёдор Михайлович имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае, Фёдор Михайлович сообщил мне все свои планы. Ещё тогда мы условились, что после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае, если переписка с ней будет иметь желаемый результат, и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком, и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии. И вот он сидит на диване, курит, о чём-то задумался и собирается скоро ехать в Кузнецк.

ЧЕЛОВЕК. Барин, извозчик вернулся, спрашивает, не надо ли что господину офицеру, которого он привёз, довольны ли они. Бумаги передал, их благородие оставили. На чай, наверное, просит.

ПП. Дай ему калачей с благодарностью. ( Оборачиваясь к Фёдору Михайловичу ). Я недавно в дневнике записал про дороги. Послушайте, Фёдор Михайлович. ( Берёт со стола дневник и читает ). За Тоболом нам уже не было надобности останавливаться на казённых почтовых станциях. Лихие ямщики очень охотно везли тарантас на тройках за казённые прогоны по 1—1/2 копейки с версты и лошадях «на сдаточных», передавая едущего друг другу. Это избавляло нас от скучного предъявления и прописки подорожной, от ожидания очереди при переменах лошадей, и вообще от неприятных сношений со стоявшими на низшей ступени русского чиновничества «станционными смотрителями», которые были все огульно произведены в низший классный чин коллежского регистратора только для того, чтобы оградить их от жестоких побоев проезжих «генералов». В Сибири, впрочем, эти побои были редки. При великолепных крестьянских лошадях и высшем развитии извозного промысла, при котором скорость езды на почтовых могла быть доведена до 400 и более вёрст в сутки, генералы всегда были довольны, да и забитый, захудалый почтовый чиновник совершенно стушевался и казался излишним перед богатым и самобытным молодецким ямщицким старостой, который сам готов был сесть на козла нетерпеливого генерала для того, чтобы провезти его одну станцию с лихой удалью. Лихая тройка, запряжённая в мой тяжёлый тарантас, подхватывала его сразу и мчала маршем на всём протяжении от станции, за исключением длинных подъёмов, по которым сибирский ямщик любит ехать шагом, при этом завязывались между ним и мной самые интересные разговоры, в которых русский крестьянин без страха, а таких мы встречали немало, готов был выложить всю свою душу.