Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник)

Радиокоманда была в ярости, и ее можно понять: не самое большое развлечение – вынужденно импровизировать, пока твои гости изволят опаздывать на сорок минут. Не думаю, что оставшиеся пятнадцать в эфире получились очень веселыми.

(Мне потом сказали, что мы с Терри оба попали в черный список на сан-францисском радио: заставлять ведущих сорок минут что-то булькать в пустоту – это не то, что радиовласти легко забывают и тем паче прощают.)

Как бы там ни было, на исходе часа все было кончено. Мы отправились обратно в отель и на сей раз взяли такси. Терри молча кипел от ярости: подозреваю, по большей части на себя и заодно на весь мир, который не сообщил ему своевременно, что расстояние от книжного магазина до радиостанции в реальности куда больше, чем у нас в расписании. Он сидел на заднем сиденье машины рядом со мною, белый от гнева – такой никому конкретно не адресованный комок бешенства. Я попробовал было сказать что-то умиротворяющее. Возможно, что-нибудь вроде: ну, все хорошо, что хорошо кончается, и вообще это был не конец света, так что можно уже больше не злиться.

– Не надо недооценивать эту злость, – сказал Терри, поглядев на меня. – Именно на этом моторе выехали все «Добрые предзнаменования».

Я подумал о том, как энергично, чтобы не сказать одержимо Терри пишет, и как он тащит нас всех за собой – и да, я понял, что он прав.

В книгах Терри Пратчетта есть ярость. Ярость была тем мотором, на котором работали «Добрые предзнаменования», и, если поищете, вы ее там найдете. Это гнев на директора школы, который решил, что шестилетний Терри Пратчетт никогда не будет достаточно умен для экзамена одиннадцатилеток [110]; гнев на пафосных критиков и на тех, кто думает, будто серьезное – это противоположность смешного; гнев на ранних американских издателей, не сумевших успешно вывести его книги на рынок.

Гнев у него всегда близко, и на этом моторе действительно все и работает. К тому времени, как эта книга перевалит в последний акт, и Терри узнает, что у него редкая форма болезни Альцгеймера с ранним стартом, мишени его гнева уже поменяются: теперь он будет зол на свой мозг, и генетику, и – больше всего – на страну, которая не разрешает ему (и другим, кто оказался в столь же невыносимом положении) самостоятельно выбрать способ и время своей смерти.

Сдается мне, этот гнев напрямую связан с основополагающим ощущением Терри, что честно, а что нечестно.

Именно это ощущение честности лежит в основе всей работы Терри и его книг. Именно оно погнало его из школы в журналистику, потом в пресс-службу Центрального электроэнергетического управления и наконец сделало одним из самых любимых и хорошо продающихся писателей в мире.

И это именно чувство честности заставляет его в этой книге – то вскользь, то разговаривая совсем о другом – тратить время на пунктуальное перечисление тех, кто в свое время на него повлиял: Алан Корен, например, ставший пионером многих техник юмористического короткого метра, которыми мы с Терри беззастенчиво пользовались все эти годы; или это изумительное, перегруженное, пьянящее чудо – «Брюэровский словарь фраз и фабул», и его составитель, преподобный И. Кобэм Брюэр, самый прозорливый из авторов. Написанное Терри предисловие к «Брюэру» меня изрядно повеселило. Мы всякий раз в восторге звонили друг другу, стоило нам обнаружить новую, доселе невиданную брюэровскую книгу ( Слушай, у тебя уже есть экземпляр «Словаря чудес, подражательных, реалистических и догматических» ?).

Собранные здесь вещи охватывают всю писательскую карьеру Терри, от школьной скамьи до Рыцаря Литературного Королевства, и тем не менее образуют единое целое. Ничто из этого не устарело – за исключением, может быть, отсылок к тем или иным элементам компьютерного «железа». (Подозреваю, что если он не передал его еще в какой-нибудь благотворительный фонд или музей, Терри мог бы абсолютно точно вам сказать, где сейчас его «Атари Портфолио» и сколько он заплатил за кустарной работы дополнительную карту памяти, с помощью которой довел объем этой самой памяти до совершенно немыслимого одного мегабайта .) Голос автора в этих эссе всегда принадлежит самому Терри – добродушный, компетентный, здравомыслящий, слегка и сухо позабавленный. Наверное, если смотреть быстро и не особенно вникать, это можно перепутать с «веселым».

Но подо всей этой веселостью неизменно лежит плато гнева. Терри Пратчетт – не из тех, кто нисходит в мире в эту ночь, будь она хоть доброй, хоть нет [111]. Нет, нисходя, он будет злиться на великое множество вещей: на глупость, несправедливость, человеческую недалекость и близорукость – а не просто на умирание света, хотя и на это тоже. И там, рука об руку с гневом (будто ангел, идущий за руку с демоном в закат) – идет любовь. К людям со всеми их ошибками; к любимым вещам; к историям и – всегда и во всем – к человеческой чести и достоинству.