Сергей Кремлев - Как предали СССР. «Прорабы измены»

Плакаты были сделаны уверенной рукой профессионала и злобно издевались над низвергнутым ГКЧП.

Гнусно это всё выглядело, но уж вовсе людоедским оказался плакат, посвящённый Пуго. Из него можно было понять, что Пуго убит, потому что на плакате имелись строки:

Этот отвратительный, но тоже профессионально сделанный каламбур вызывал чувство и физического отвращения, и безысходности. Возникало ощущение нереальности происходящего, хотя интеллектуально я был к чему-то подобному готов. Психологически же…

Между прочим, нынешние биографические словари утверждают, что Пуго вместе с женой якобы покончили жизнь самоубийством, и даже приводят его якобы предсмертную записку. Однако Пуго – у меня в том нет никаких сомнений – был убит, и его убийцы в первый день своего торжества не скрывали подлой, безнаказанной радости от этого. В стишке на плакате в витрине «Известий» сгоряча сболтнули лишнее, а уж потом поняли, что проболтались, и «отработали» назад – к версии суицида.

Через череду лет Пуго может показаться старым, однако ему в год гибели исполнялось всего-то 54 года. Из всех членов ГКЧП он был единственным, кто мог бы в мутную пору последовавшего ельцинского развала стать центром объединения для борьбы за новый Советский Союз и тем был особо опасен для ельцинских путчистов. Поэтому, надо полагать, Пуго – единственного из членов ГКЧП – сразу же и убрали из ситуации физически, грубо замаскировав убийство под самоубийство.

День разгорался, на улицах люднело, но было видно, что это – просто обычные москвичи или даже иногородние, случайно оказавшиеся в столице и безотчётно направившиеся в её центр хоть за какой-то информацией. Особой радости никто не проявлял, хотя горестных лиц тоже не замечалось. Кое у кого проглядывала, впрочем, настороженность и даже пришибленность.

Звонить кому-то было рановато, и я просто шагал по Москве наедине со своими мыслями и чувствами. Пока что было ясно одно: хотя бы на время верх одержали те нездоровые силы, которые последние годы «раскачивали лодку» и вели страну к развалу. Но в то, что это надолго, не верилось.

Верилось в иное: уж теперь-то все здоровые силы страны должны понять, что надо делать! Пора использовать все немалые силы Державы для того, чтобы опрокинуть зловещие антидержавные силы. Ведь должны же выступить – уж хотя бы сейчас – в поддержку СССР высший генералитет, Академия наук СССР, руководители отраслей экономики, директора ведущих государственных предприятий, их коллективы, ведущие мастера культуры… Уж теперь-то карты открыты!

Так думалось, так хотелось думать, но что-то зловещее накрывало солнечный московский день всё прочнее, и, хотя сердце верило в лучшее, разум уже догадывался – сегодня начался отсчёт иного времени – не исторического, а антиисторического.

И все мои дальнейшие перемещения в тот день всё более убеждали, увы, в последнем.

Впрочем, продолжу…

День 22 августа разворачивался во всей его пестроте, и я шагал или ехал от одного пункта к другому, но готовности действовать и противодействовать не находил нигде.

Я побывал в тот день в нескольких местах и говорил с разными людьми, в частности в некоторых московских редакциях. Как уже было сказано, я тогда начинал «обрастать» рядом знакомств, как раз в августовском номере журнала МИДа СССР «Международная жизнь» была опубликована моя статья «Жар-птица Сергея Дягилева». Вот уж, что называется, яичко оказалось дорого, да только не к Христову дню, а к чёртовому.

Побывал я и в редакции «Литературной газеты»… В особняке, уютно расположившемся в Костянском переулке, один из моих «литературно-газетных» знакомцев – тогда очень известный журналист, имени которого по ряду причин упоминать не буду – встретил меня в состоянии такой эйфории, что я оторопел. Потом улыбка сменилась лёгкой гримасой, и знакомец признался, что побаливает голова, поскольку Бурлацкий (тогдашний главный редактор) выставил-де за счёт редакции ящик коньяка, и все угомонились только под утро. Впрочем, зайдя к другому знакомцу, я особой радости у него по поводу происходящего не обнаружил, зато от него я впервые услышал слово «ельциноиды», позднее ставшее общеупотребительным.

Третий знакомец был радостен и с порога сообщил мне: «Вы знаете, говорят, на Лубянке Железного Феликса валяют!»