Йенс Андерсен - Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

Астрид Линдгрен интересовали незащищенные дети и подростки. В упоминавшемся письме в «Перспектив» под названием «Больше любви!» она рассказала об одной сцене в театре, когда мать с двумя детьми, сидевшая в паре рядов впереди, не могла скрыть безграничной любви к младшему сыну, одновременно выказывая тотальное отсутствие интереса к старшему:

«Как будто он не существует. А он сидит такой потерянный. Одинокий, погруженный в себя, неспособный к контакту с другими. За весь спектакль он не проронил ни слова. Вокруг него стоит стена одиночества. Такая оставленность, что приходишь в отчаяние».

Вот эту стену одиночества от имени всех незащищенных, одиноких детей Астрид Линдгрен и хотелось, образно выражаясь, разрушить, когда в 1954 году она за два весенних месяца написала «Мио, мой Мио!». В романе читатель встречается с мальчиком, «погруженным в себя и неспособным к контакту с другими». Его, как уже говорилось, зовут Буссе, и с помощью своего богатого воображения он сочиняет для нас историю о Принце Мио, который находит отца-Короля и зрелыми поступками доказывает, что его достоин. Но в действительности сиротка одиноко сидит на скамейке в темном безлюдном стокгольмском парке, глядя на освещенные окна в квартирах окрестных домов, где в уюте за настоящими обеденными столами сидят дети с настоящими родителями. И в частности, дома у Бенки, лучшего (и единственного) друга Буссе:

«В домах вокруг парка зажглись огни. В Бенкиных окнах тоже горел свет. Значит, он дома, вместе с папой и мамой, ест блины и горошек. Наверно, повсюду, где горит свет, дети сидят возле своих пап и мам. Только я здесь один, в темноте» [30].

Шведское слово «ensam», означающее и «одинокий», и «уединившийся», и «один», и «одиночка», прокралось в дневник Астрид Линдгрен около 1950 года и вошло в обиход в последующие десять лет, когда ее жизнь неоднократно менялась, а она задумывалась и о собственной семье, и о семье как институте. Когда кто-то из членов семьи уезжал или умирал, что-то в доме менялось. Вот что записала Астрид в дневнике на Пасху 1950 года:

«Семья – странное образование: каждый раз, когда один ее член уезжает или исчезает навеки, семья как целое полностью меняется. Стуре + Астрид + Ларс + Карин – это совсем не Стуре + Астрид + Карин. Дай Бог, чтобы она никогда не превратилась только в Астрид + Карин. Пусть в конце останутся только Стуре и Астрид и двое других, счастливых в другом месте. Может быть, однажды останется Астрид + никто. Сейчас мне кажется, что все может случиться. Жизнь – такая хрупкая штука, а счастье трудно удержать».

Что касается алкоголизма Стуре, никаких признаков перемены к лучшему не наблюдалось. То, что этой проблеме было много лет, чувствуется в наставлении пожилой Астрид Линдгрен юной Саре Юнгкранц в их переписке 1970-х: «Мне так знакома проблема с алкоголем. <���…> Береги свой ясный, разумный, логичный мозг, не губи его выпивкой».

Страх однажды остаться одной, о котором Астрид в многочисленных письмах родителям не упоминала никогда, но в дневнике со времени размолвки с мужем – все чаще, воплотился в жизнь в 1952 году, когда Стуре внезапно начал кашлять кровью, был срочно госпитализирован и умер через два дня в госпитале Саббатсберг. Причиной смерти стали лопнувшие вследствие цирроза печени венозные сосуды в пищеводе. 16 июня, вернувшись домой на Далагатан после двух душераздирающих суток, проведенных в больнице, Астрид открыла дневник и отдала дань последним часам их совместной со Стуре жизни:

«Я лежала рядом с ним на кушетке, держа его за руку. В итоге уснула, а проснулась оттого, что во сне слышала его дыхание, которое раньше было тяжелым, а теперь становилось все медленнее и медленнее, и вечером, в начале двенадцатого, он издал последний вздох. Стина сидела со мной, но как раз перед этим ушла домой, и я была со Стуре одна, когда он умер. Сидя рядом с моим мальчиком, лежащим без сознания, я набросала несколько строк на писчей бумаге. Вот что я записала:

15 июня 1952: „While strolling out an afternoon in June“ [31]. Так раньше пел мой любимый. И так он поступает теперь – strolling out an afternoon in June . Он умирает у меня на глазах. „Birds were singing everywhere“ [32], – пел он. Да, они поют на деревьях у Саббатсберга. А мой любимый умирает. Он больше меня не слышит, он больше меня не видит. А то я бы поблагодарила его за доброту, за отношение – этим июньским вечером умирает хороший человек. Он был мне как ребенок, я очень его любила. Всегда держала за руку, но не смогу последовать за ним туда, куда он уходит, не смогу держать его за руку там. Господи, помоги же ему найти дорогу! Я бы так хотела держать его за руку вечно!»