Юрий Бевзюк - После таёжной самоссылки. Первые записи

Летом года 52-го светлым завершилось позднее детство и отрочество раннее …Лето 53-го началось нелепостью: отсмотрев в клубе бригады подлодок на Улиссе фильм о партизанах, в отряд которых затесался провокатор, – наутро мы, до 4-5-ти ровесников, – на желдорнасыпи собрались, где кончается завод 602 – и метров триста до Тэобразного пирса, – и стал я дурачиться, того провокатора мимикой изображая …И вот узнал, что похож лицом на того симпатичного гитлеровского агента, – и, главное, – какую у ровесников вызываю зависть: не запомнил кто крикнул из них: «Провокатор!»; на первый раз не стал паршивца бить …не сохранив, однако, невозмутимости, – да и вряд ль помогло бы: учуяла слабость стая завистников: на другое же утро начала меня травить, из неё выделившегося. Это было сродни древней инициации, проверке на прочность – прошел, значит, чтобы вожак, как и произошло в масштабе уже школы и даже в чем-то и района

Мы пасли тогда последнее лето своих коров, потом был пастух уже. До этого серьёзных ссор не было, хотя меня стали рано дразнить – сначала «головастиком» из-за большой круглой головы, «корейцем» из-за прищура, потом голова стала нормальной, вытянулась, подрос под неё и не щурился больше. Дразнили и матерным словом, созвучным с фамилией, но я «проглатывал», что ж тут поделаешь, и не прицеплялось. А тут прицепилось. А я был тогда страшным патриотом, 53-й ведь год шел, я поступал, но не был принят в комсомол после смерти Сталина в начале марта. «Толпа» почуяла слабину и стала донимать, поддразнивать – когда трое их или даже пятеро – поодиночке или даже вдвоем-втроём остерегались. Самому первому я пустил юшку Гришке Рыбалко, он самый вредный был [и умер рано, в 40] Затем Юрку Тимофеева, с которым раньше дружил (оба были начцехами в Диомидовском заводе), сбил одним ударом в воду на бухте Улисс, и тоже окровенил. «Толпа» пугалась моей внезапной ярости и не пыталась даже ответить. А я и сам не знал, что в следующий момент взъярюсь, но бил прицельно и резко, – и всегда сразу, одним ударом кулака сбивал с ног. До этого никогда – и даже не думал, что могу …к концу лета отведал моего кулака и Кисилёнок, они жили рядом, но не близко, через два огорода. Тот угодил вниз головой в глубокий кювет дороги на большой Улисс, где она на взблоке поворачивает чуть дальше того места на железке, где завод кончался и мне вдруг взбрело передразнивать злополучного того провокатора из фильма. На тот раз их было много, не меньше пяти-шести. Они окружили меня, держась на расстоянии, и мы поднялись метров на 200 по склону вверх, да, Кисилёнок сразу же выхватил ножик, как выбрался из кювета, они взялись за камни, палки, я тоже ухватил хороший каменюк. Так и сидели мы с полчаса вооруженные, я в центре, а они метрах в 10-ти каждый пока нервы у меня не выдержали, и я с рыданием «прорвал блокаду». Никто меня не преследовал, но поскольку Кисилёнок был блатной [его старший брат Кисель (от фамилии Киселев) сидел и сгинул в тюрьме потом, и многие мои ровесники на трёх улицах Двухгорбовых], – меня стала «ловить» шпана не только с Двухгорбовой, но и Окатовой и даже с Улисса. Хорошо, что нашелся у меня товарищ – Генка Писанко, которого дразнили «жирой», он был приземист и силён, единственный сынок у мамы с папой. Простые его родители надеялись на его способности к рисованию, только у него на всех Двухгорбовых был велик, и ещё кое-что, потому шпана тоже его недолюбливала как кое-что имущего. Он в то лето огрел велосипедной цепью Маркона, верзилу года на три старше, но тоже обозвавшего его «жирой». Ровесников он вроде бы цепью не угощал, а Маркона не стерпел, его стали тоже ловить, так и ходили мы вдвоём, он с цепью в кармане, я же надеялся на камень, которых на Чуркине везде полно, не таскал с собой оружия никакого. Так и звали нас Донкихотом и Санчопансой, однако побаивались. Злобы особой не было, но ловили, раза два или три меня предупредил братишка Саша, который со шпаной ладил, он гулёна был, хотя учился хорошо – всё давалось ему слёту в младших классах, словом, он понятен был, я уже переставал и улица это ощущала. Так и ходили мы, и к поздней осени перестали и ловить, но вздумалось мне в начале ноября пойти одному, Генки почему-то не было, в Бригаду [подводных лодок], где после ужина бывало кино для матросов, на которое ходила вся округа, дети и взрослые. На последних я и надеялся, но их никого, поздняя была осень, а шпана стояла в тени на углу клуба тесной толпой, грелись друг от друга в ожидании конца матросского ужина. Я расхаживал от крыльца с высокими колоннами в древнегреческом стиле туда – назад, не доходя метров пяти до шпаны. Сначала она была ошеломлена моей наглостью, затем слышу тихо-тихо: «провокатор». Раза два пропустил, [не зная, кто вякнул] расхаживая и закипая – и надо же было вякнуть Карасенку, ровеснику, пацану совершенно безобидному, но именно на него «спустилась» моя ярость: я раздвинул толпу числом 15—20, стоявшую плотной кучкой, бедно все одетые (я получше), взял одной рукой Карасенка за грудки, подтянул к себе, и другой «вварил» так, что сразу он на моей руке наземь осел. Я – из толпы, оглядываюсь – его подняли, зажгли спичку: громадный наливается синяк под сразу оплывшим глазом. Я – быстрее от толпы, она медленно сначала за мной, я еще быстрее – полетели вслед камни, палки. Я бежать, они за мной, но скоро отстали… Перелезши через сеть противолодочного загряждения, я сел на землю, подождал Ваньку: – Чего бежишь? Еще хочешь? —