Владимир Гайсинский - Путь в никуда

Кузьмич и Сидор сидели на веранде кавказского ресторана и отмечали удачную сделку, мало того, что Кузьмич пообещал майору полцены за его товар, местные казачки, скинувшись, не только окупали покупку, но и гарантировали Кузьмичу и его банде немалую прибыль, тут было за что выпить, и поэтому почти все члены банды были вместе со своими главарями, уже много выпили, а запасы спиртного продолжали и продолжали поступать на столы гуляющей братвы.

Неожиданно взрыв страшной силы прогремел там, где совсем еще недавно слышался галдеж пьяной публики и гремела разухабистая музыка, сразу же за этим здание охватил мощный пожар, и те, кто не погиб от взрыва, сгорел в мощном его пламени. Так Джура поквитался за предательство Кузьмича и избавился от еще одного человека, знавшего его страшную тайну – Сидора.

Джура должен был выехать в Турцию для подготовки группы чеченских боевиков, но перед этим попросил краткий отпуск, чтобы съездить на Родину. Получив разрешение, он отправился в родные места, вот они, знакомые горы и пустыни, ничего не изменилось, как будто время остановилось. Дорога домой шла через Узбекистан, и Джура решил задержаться в Ташкенте – городе своего детства. Надежные документы и азиатская внешность позволили пройтись по знакомому городу, новые здания, новые магазины, турецкий бизнес, активно пускающий корни в развивающуюся экономику бывшей союзной республики. Только ничего не изменилось на улице, где когда-то жил Жека, те же старые кибитки, те же общие дворы, та же пьянь и драки.

Тогда Джура узнал, что Мокей тоже вернулся в Ташкент, что живет все на той же улице и ходит за ним Зинка, да-да, та самая Зинка-шалава, что кормит его из ложечки и возит на каталке, а Мокей только мычит да пускает слюни. Отец Жеки умер и похоронен рядом с «его» могилой, а старенькая мать почти каждый день ходит на кладбище, подолгу сидит у этих могил и тихо вытирает слезы.

И дома у Джуры ничего не поменялось, дети, правда, выросли, старшие сыновья воюют, один у талибов, второй у саудита Усамы, дочери уже невесты, надо их замуж отдать, да калым хороший взять, жены говорят, от женихов отбоя нет – и да будет так, пусть замуж идут и новых воинов Аллаха рожают. Правда, старшая, Айша вбила себе в голову, что должна, как и братья, стать джихадиской, да не женское это дело с поясом смертника во имя Аллаха умирать, для этого мужчины есть. Жены, овцы бессловесные, постарели, старшая совсем старуха, да и не тянет Джуру к их телам, он глаза закрывает, когда с какой-то из них в постель ложится, образ той, что всю жизнь недоступной была, вызывает. Всю жизнь ему покалечила эта гимнастка, ненавидел и горел от пожара любви, что зажгли в его сердце ее глаза.

А жизнь, что за жизнь была у Джуры, носился по свету и сеял смерть, если вспомнить, ведь ничего, ничего в этой жизни не было, кроме взрывов, пожаров и слез матерей. Трус, наверное, правда, трус, сначала боялся, что карьеру испорчу, потом, что жизни лишусь, а потом Ибрагим-хана да Садыка, и ведь спорил, приводил доводы, что живем и воюем не по законам Аллаха, а все равно последнее слово оставалось за ними, потому что боялся. Боялся, что уличат в неверности, а почему нужно им верить? Садык сам говорит, что джихад познания, а именно изучение наук, эрудиция и распространение истинных знаний об исламе не нужен воинам ислама, а что нужно, твой исковерканный и тысячекратно перевранный Коран? Да там и строчки от святой книги не осталось. Книги, которые привозит Садык, лгут и превращают людей в животных, у них нет слов, они не учат словам, они не заставляют думать, они лишь заставляют убивать. О Аллах, если ты такой всемогущий и всесильный, всепонимающий, загляни в их души, души-то у них остались, направь их на путь истинный, душу-то мы никому не продаем, души-то у нас человечьи. Почему, закрывая глаза, я вижу ее взгляд, полный укора, почему ее губы зло шепчут мне: «Ты, Жека, трус»?

Никогда силой меча не сможем мы навязать правоту ученья Аллаха, почему же это великое ученье так искажено, почему стал актуален призыв к насилию и убийствам, кто придумал весь этот бред, замешанный на крови и страданиях людей, живущих по законам и правилам, отличным от тех, по которым живем мы? Когда же мы поймем нашу разность, ведь мы силой оружия пытаемся создать нечто общее для всех, где будет еда, которая удовлетворяет лишь нас, правила жизни, которые приносят лишь нам благополучие, книги, кино, музыка, приятные лишь нашему уху и взору, этакая Вавилонская башня, которую Бог не велел строить, потому что это гордыня, и сейчас эта гордыня смердит, эта гордыня Ибрагим-хана и Садыка, уверенных, что знают, как надо для всех. Ничто так не чуждо религии, как религиозные войны, военный джихад (газават) разрешен лишь тогда, когда запрещают религию, запрещают исповедовать ислам, но кто, когда и где запретил нам это? Может, в Афганистане или в Чечне, а, может, в Америке или Европе стали закрывать мечети? Нет, нет и нет, деньги и честолюбие – вот что толкает Ибрагим-хана и Садыка на войну, и потому сотни тысяч становятся добычей их своекорыстных вожделений. Наверно, потому, стоит мне только смежить веки и заглянуть в ее глаза, как я вижу все тот же упрек, потому что она-то знает, что там, глубоко-глубоко в душе еще осталась слабая искра совести, та искра, что жжет сильнее и мучительнее любого самого сильного пламени.