Николай Устрялов - Русский октябрь. Что такое национал-большевизм

И они готовы, эти несчастные, измученные современники, всеми словами, какие находят, проклинать налетевший шквал, считать его бессмысленно разрушительным, позорной болезнью, падением «когда-то великого» народа…

Нельзя бросить камня в измученные души за эти суждения, столь принудительно диктуемые непосредственными впечатлениями окружающего. Но вряд ли, однако, можно и считать такие суждения голосом истины, правдиво и полно выражающим смысл переживаемых событий: – «чтобы увидеть, высоко ли поднимаются башни в городе, нужно выйти далеко за пределы городских стен» (Ницше)…

Дело в том, что сам по себе факт разрушения вовсе не есть какое-то абсолютное зло. Он становится злом, когда не сопровождается определенным творческим напряжением, тем актом, который Бергсон называет «жизненным порывом». Но такой порыв присутствует в каждом крупном историческом движении.

Всякое великое историческое событие сопряжено с разрушением. И, вообще-то говоря, культура человечества тем только и жива, что постоянно разрушается и творится вновь, сгорая и возрождаясь, как Феникс из пепла, поглощая порождения свои, как Сатурн.

Разрушение страшно и мрачно, когда на него смотришь вблизи. Но если его возьмешь в большой перспективе, оно – лишь неизбежный признак жизни, хотя, быть может, и несколько грустный признак: было бы лучше, если б творчество не предполагало разрушения и, скажем, ценности языческой культуры мирно уживались рядом с явлениями христианства, а быт Людовика XIV – с атмосферой пореволюционной свободы личности…

Но ведь этого нет, и по условиям жизни земной, во времени протекающей, быть не может. Взять хотя бы эти два случайно всплывшие примера. Христианская культура, введенная в мир великой и мрачно прекрасной эпохой средневековья, началась с того, что безжалостно сокрушила бесконечное количество несравненных памятников древности. «Нашествие варваров внесло гораздо меньше опустошений в сокровищницу древней культуры, нежели благочестивая ревность служителей христианской Церкви» – говорит историк средних веков Генрих Эйкен. Равным образом тот безгранично рафинированный, виртуозно изящный быт двора Людовика XIV, который с такой любовью описан Тэном в первом томе его труда, исчез навеки, смытый революцией. Но ведь и средние века обогатили человечество потоком напряженнейшей и своеобразнейшей своей собственной культуры, и само нашествие варваров положило начало новой истории, приобщив свежие народы к разрушенной ими цивилизации, и французская революция внесла в европейскую историю самозаконный мир своих ценностей, ставших воздухом нового человечества и прославив Францию навеки.

Старый быт умирает, но не бойтесь – новая эпоха обрастает новым бытом, новой культурой. Благочестивые католики разрушили очаровательную древность, вдохновили и прославили убийц отступника Юлиана и многих других врагов христианства, – но не они ли подарили человечеству Бернарда Клервосского и Екатерину Сиенскую, Августина, Франциска, Данте?.. Великий Петр ниспроверг кондовый уют московской Руси, но не он ли заложил фундамент гранитной культуры петербургского великодержавия?.. Неистовства 93 года похоронили навсегда утонченные ароматы Версаля и старых французских поместий, но взамен не они ли дали миру «Микель-Анжело на троне» – Бонапарта и пышный индивидуализм 19 века? Войны Наполеона великие страдания принесли народам Европы, сокрушили много драгоценностей в Италии, Германии, Испании и других странах, разрушили старые стены Московского Кремля и устраивали конюшни в его храмах, – но разве не внесли они в мир новые прекрасные ценности – от ренессанса героического цезаризма до «Войны и мира» Толстого включительно?..

«Все прекрасное трудно» – утверждали греки. «Все прекрасное на земле требует искупительных жертв» – сказало христианство Голгофой. Все прекрасное достигается разрушением, страданиями, кровью.

«История – не тротуар Невского проспекта» – любил говорить Н.Г. Чернышевский.

Из всего этого отнюдь не вытекает, конечно, что следует поощрять, а не сдерживать конкретные проявления стихийной разрушительной силы, характерной для «критических» эпох. Но из этого вытекает, что подобные проявления не дают еще ни малейшего права считать такие эпохи бесплодными, злыми или постыдными.